малярийных зыбей, не разруха, не воровство сильных мира сего. Жизнь в Колхиде – праздник слуха и зренья, как, впрочем, и осязанья. Полагаю, что ничего страшного. Буду и я помирать, не подавая виду по причине гордости, буду и я обнимать деву не первой молодости. Позолоченное руно в Колхиду везут из соседней Турции. То-то славно дышать,
осознавать, смеясь, что дубленой овечьей кожей не прикрыть обнаженных чресел, перезрелым инжиром не утолить голода. Я признаюсь тебе: похоже, что мы все-таки, к несчастью, смертны. А как же звезды? Оне, объясню, как неудавшийся химик, не более чем костры из водорода и гелия, годного лишь в качестве начинки для глянцевых шариков с Микки-Маусом. Зрелость, лживость, лень и детский восторг – чему только не учила наша земля,
как дорожили мы смолоду нетленным именем-отчеством, но перед урочным уходом в посейдонову тьму- все ясней и печальнее на неухоженном, на болотистом побережье, унаследованном у тех мореплавателей, кому не удалось, у кого, как ни огорчительно, не выгорело. Безрукий нищий на пляже обходит курортников. Визг русской попсы из нехитрого бара. Князю – игорево, а что же нам? Неужели неправедный суд, вдовий иск?
*** Сказка, родной язык, забытая даже предками эпопея. Брадобрей в отпуску бредет вверх по тропинке, ведущей вниз. В августе у нас не читают книг – только еженедельники поглупее, и смакуют крепкий индийский с густыми пенками от варенья из
черноплодной рябины с яблоком. Тут, за семейным столом, все еще живы – тем и бесценен этот снисходительный месяц, тем и хорош – стар и млад, улыбаясь, дружно поют, озираясь на пламенеющий востроносый закат. Ни новостей, ни роговой музыки. « Эй, не трожь!» –
отбиваюсь от нелицеприятного времени,- « Брось! Про твою осень даже слушать не буду. Мы – врозь, ты только гниль, ржа …». А оно державно приказывает: « Подъем!». И я, покаянно дрожа, застываю, что муравей, в окаменевшей смоле среднерусских сосен.
4
54