Хельга
Сегодня пациент был слишком агрессивен, я распорядилась, чтобы он получил дополнительную дозу успокоительного. Весна пришла так некстати, все, что у людей глубоко на уме, всплывает и раздражает их разум. Благо, если человек здоров, а если нет? Насилие и преступность среди определенной категории населения всех регионов возрастает весной. Да, может быть, мне, по совету доктора Львова, быть с ним мягче, и все-таки снять с него сдерживающий бандаж хотя бы на ночь? Нужно решить это по дороге домой. Черт возьми, уже поздно, нужно вызвать такси.
Уже в уютном салоне автомобиля Доктор Хельга Браум отрешенным взглядом провожала силуэты людей, спешащих куда-то. В тумане они казались лишь тенями человеческих существ. Безликие, беспомощные. Хельга даже улыбнулась тепло, что бывает с ней редко: ей стало жалко этих вымышленных людей. Там, далеко отсюда, в ее уютном родном городе, люди похожи на людей, с их улыбками и открытостью. Хельга почувствовала тепло в груди от воспоминаний, счастливых и летних, и невольно обняла себя, крепко-крепко, и, прикрыв глаза длинными ресницами, запела колыбельную песенку. Под ее нехитрый мотив Хельга задремала. Водитель, мужчина лет сорока семи, невольно посмотрел на нее через зеркало заднего вида, в его глубоко запавших глазах не было счастья.
Леонид
Когда-то чуть более двадцати лет назад я в компании других студентов, родителей и преподавателей вуза, ездил по распределению, или не помню уж как оно называлось верно, с экскурсией в один превращенный в музей концентрационный лагерь.
Мы с мамой, я всегда был близок с ней, шли вместе от одной комнаты к другой. Поочередно нам показывали части одного большого комплекса зданий, будто доктор, препарировавший мертвый, но некогда опасный организм, знакомил студентов с особенностью этого зловещего существа. Гдето располагается пищеварительная система, где-то органы слуха, нервная система и прочее. Где-то его руки, или лапы, способные лишить жизни, где-то клыки, которыми он мог терзать и продлевать агонию по недомыслию попавшего в его лапы существа. И так далее. Сухо, ни капли страха или сожаления.
Мы ходили за ним, за этим доктором-гидом, и кивали в такт его словам. Он сказал, что в комплексе до сих пор функционируют печи, и сразу внес поправку: если их запустить, конечно.
« Никто доподлинно не знает,— сказал он.— Точную цифру заключенных, прошедших через этот лагерь смерти ».
Я недоумевал. Как? Вы, те, кто досконально анализирует все вокруг, считает и записывает, не имеете информации о том, сколько людей скончались в этих застенках? Я негодовал, меня била дрожь от такой наглой лжи и притворства.
Из всего того, что я видел, из памяти с течением времени не стирается один фрагмент. Нам показывали камеры, где содержали заключенных славянской национальности. Я вошел в нее. И вот что я запомнил так отчетливо, так живо: на стенах, от пола до потолка, были вырезаны, выскоблены имена, одно за другим, одно имя за другим, сотни, сотни имен. Василий, Женя, Петр, потом клички, иногда что-то совсем неразборчивое. Я касался пальцами имен, и от моих прикосновений пыль, наполнившая имена, сыпалась на пол. Пыль казалась мне совершенно разной от имени к имени. В моем воображении проступали образы людей, чьи имена хранили эти стены, изможденные, слабые они касались моей руки и тихо, глядя мне в глаза, произносили свои имена. Один сменял другого.
Я опустился на колени и погрузил ладони в пыль, которой скопилось немало. Эти люди, узники, у которых украли будущее, знали, что никто не придет их спасти, что печи, работающие круглые сутки, испепелят их, и пепел вряд ли достигнет родных мест. Родные не придут простится с ними. Все, что они могли сделать перед лицом этого страшного забвения, это написать свое имя на стене. Чтобы ктото, кто выживет в этом фашистском аду, запомнит его имя, расскажет другому, а тот третьему, и так в памяти людей не потонет его судьба, втоптанная в пепел фашистским сапогом. И тогда его смерть не станет такой бесчеловечной.
47