Леонид
Доктор, вы сегодня само очарование, но что же вы так холодны со мной? За что? Я обидел вас? Вы плохо спали? Неудивительно, туманы, в этот период всем сложно, поверьте. Вы знаете, я даже рад, что вы колете мне снотворное. Да, я засыпаю и не слышу, как она поет. Да, раньше ее голос был для меня всем, о, вы не поверите, но для писателя муза— это все, и она стала для меня таковой. Имя? Вы смеетесь надо мной, у нее нет имени, даже если бы и было, это ли так важно? Вы любили когда-нибудь? О, конечно, как такая очаровательная девушка, как вы, могла остаться без внимания поклонников? Если вы любили, то вам знакомо это сладкое чувство, оно сродни безумию, оно появляется где-то в груди, и растет, развивается в тебе, будто опухоль, и затмевает ход твоих стройных мыслей. Да, безумие, но только разрешенное. Официальное. Я вернулся с завода в тот вечер, было поздно, я поднялся к себе в комнату, хотя это не совсем комната: я снимал целый чердак. Оттуда открывался потрясающий вид. Это было год назад. Тогда город заполнили туманы, как и сейчас. И я в ту пору изрядно уставал на заводе. Я приходил домой, варил себе кофе, пил его, слушал радио и смотрел в окно. Я ждал, когда моя муза принесет мне идею, потом я перенесу ее на бумагу, и позже мне не придется работать на заводе за гроши и так уставать, что до печатной машинки нет сил дотянуться. Я брал кружку в руки, и руки дрожали после тяжелой монотонной смены на заводе. Будь проклят этот труд! Однажды я рассердился, страшно рассердился, кажется, я даже что-то сломал в комнате, не помню точно, но вот что я помню, так это то, как смех, а затем и песня вывели меня из состояния разрушения всего и вся. Я оглянулся на звук. Там за окном, в туманной дымке, будто на облаках, танцевала она. Вся сотканная будто кружев, из лоскутов лунного света, она казалась мне невесомой, призрачной, и ее смех был тем, что заставило сердце забиться сильнее, я засмеялся в ответ. И будто что-то порвалось в груди, будто я сбросил оковы с давно связанного сердца, я смеялся как мальчишка, не мог остановиться, до слез, до того, что вздохнуть больно. Я смеялся вместе с нею. Она стояла в тумане, на высоте восьмого этажа, в легком кружевном платье, и смеялась со мной, улыбалась мне как ни одна женщина до сего дня. Она подошла, неслышно, проскользив по туманному озеру. Туман скрыл пол моей комнаты, и она вошла в мой дом, и с тех самых пор и в мою жизнь.
Вы все еще даете мне эти ужасные препараты, я от них очень хочу спать. Очень, порой просто невыносимо. Зачем? Что вы делаете, покуда я сплю? Вы следите за мной? У меня паранойя? Тогда зачем мне спать по вашей указке, доктор? Я ведь прикован к постели по вашей воле! Так, может быть, у меня останется право хотя бы на сон! На сон в тот час или минуту, когда я захочу! Я, я, понимаете! Я— человек! Я не узник проклятых лагерей! Да, вы вздрогнули! Вам стыдно за то, что ваш народ творил с нами! Нет? Не стыдно, иначе я не был бы узником ваших желаний! Вы хотите услышать мою историю, вы записываете мои слова! Зачем? Что со мной будет потом? Что за участь вы уготовили мне? Участь узника концентрационного лагеря?!
46