европейского региона, там хорошо, я хотел бы побывать там. Нет, нет, у меня не получится, не заверяйте меня и не убаюкивайте своей молодостью, я вижу больше, чем выдумаете. Лучше поправьте подушку, это будет лучшим проявлением вашей доброты.
Так вот, в том сне ко мне пришла моя мать, давно уже почившая, она приподняла мою голову, так же, как и вы порой приподымаете ее, когда от успокоительных мои мышцы перестают служить мне. И прижала к себе. И я плакал в том сне, ничто не сдерживало меня, о, как горячи были мои слезы, будто бы они насквозь были пропитаны алкоголем, они жгли мое лицо, но я не мог остановиться. Я вглядывался в теряющее очертание лицо матери и плакал. Тогда во сне я вглядывался в постоянно расплывающиеся черты ее лица, и все, что я мог увидеть, это блеск звезд в уголках ее глаз. О, прошу, но зачем, этот укол бесполезен, вы лишь отсрочите неизбежное, зачем?
Который сейчас час? Я проспал всего лишь несколько минут, я же говорил, что ваши уколы перестали действовать. Да, да, конечно, вы в европейском регионе знаете лучше. Хельга, ведь вас так зовут? Вы же здесь, чтобы выслушать меня? Так? Тогда слушайте. И обещайте, что не будете больше делать эти неприятные уколы, инъекции. Не можете обещать? Потому что я сумасшедший? Что ж, вам в европейском регионе виднее.
Я проснулся, отошел ото сна. И вы не поверите мне так же, как и сейчас, но я проснулся совершенно другим человеком. Я отыскал своего друга, он помог мне, первое время я жил у него, потом устроился на завод имени Ленина. Я ведь не умел ничего, но у меня появилось то, что ценнее всего на свете— острое желание жить. Говорят, что на последней войне немцы готовы были идти на любые эксперименты, дабы выжечь это желание из груди русских военнопленных, но у них ничего не вышло.
Я верю в силу, несгибаемую силу русского духа. А вы верите, Хельга? У вас имя такое своеобразное, как Ольга, только на немецкий лад. Что же вы губки поджали? Ваши дальние родственники как-то связаны с теми неприятными историями? О, простите, в европейском регионе не принято поднимать такие вопросы, простите за отсутствие такта. Но ведь вы утверждаете, что я сумасшедший, значит, я могу говорить все, что вздумается. О нет! Куда же вы, Хельга, куда вы!
Больница, она больше похожа на тюрьму, хотя, что мне жаловаться? Меня кормят через инъекции, я связан, чтобы не причинять никому вреда, я хожу под себя, а специально обученные сестры убирают за мной. Грустно? Нет? Порой это даже забавно. Я научился получать какое-то извращенное удовольствие от пребывания здесь. Они хотят узнать у меня правду и не могут провести со мной и дня. Одно меня печалит: если они не поверят мне, то все, все мои крики души напрасны, Леди Туманов заберет меня, а потом кто-то еще попадет в ее объятья. Ведь нельзя искоренить мир по ту сторону. Даже если внушить всем и везде прагматичные доводы, что-то всегда будет неясной туманной дымкой висеть над тобой и нашептывать подлецу бессовестные идеи, а гению преподносить великие открытия.
Нельзя искоренить природу, само солнце нельзя заменить на фальшивую лампочку. Нельзя! Понимаете?
Хельга
Нужно зайти в магазин, купить сигарет и что-нибудь на ужин. Угораздило же приехать в этот Куйбышев. Столица, а на деле та еще дыра. От смога и тяжелого дыма доменных печей порой не видно неба. Приходится ходить в респираторных масках. Неудивительно, что Леонид сошел с ума. Правительство замалчивает статистику о душевных расстройствах среди населения этого региона, оно и понятно почему. По мне, так тут каждого второго можно закрывать.
Хельга сбросила пепел от сигареты. Затянулась. В окне город Куйбышев предстал морем огней разных оттенков и форм, застывших на черном, безграничном полотне. Так ей виделись крыши все еще стоявших повсюду хрущевок. Их темные бастионы крыш плыли в туманной дымке. Этот вид Хельга наблюдала каждый вечер, с высоты своего семьдесят второго этажа. Гостиничный номер и высота помогали ей отдалиться от рабочих проблем, помечтать о том, как она вскоре вернется в свой родной Берлин. Она еще раз затянулась и, выпустив облако густого сигаретного дыма, задернула окно шторой. Ей не давал покоя вопрос. Сумасшествие Леонида было очевидным, его неоднократные попытки сбежать привели к усилению режима, его безумие было налицо. Но вот что странно. В его истории было что-то глубинное, что-то, что захватывало внимание Хельги. Что-то, что невыразимым образом завораживало и пугало. Будто одна из тех сказок, рассказанных бабушкой у огня. Страшно так, что не в силах пошевелиться, и мурашки бегут по спине, но нет сил встать, ибо ноги более не слушаются, не принадлежат тебе, ты весь во власти рассказчика, и теперь он, или же нет, история правит тобой, и покуда история жива, ты мертв, ты бессилен. И в это самое мгновение оживает то, что сокрыто в рассказе, его душа, которая так хочет быть живой, хоть на мгновение, хоть на удар твоего сердца, ты будто одержим тем мрачным повествованием. Страх растекается вокруг тебя туманной пеленой. И с каким же облегчением и болезненным восторгом ты встаешь при слове « конец » и просишь еще. Будто заложник тайны, будто голодный узник, в бессильной мольбе тянешь закованные в кандалы руки к смеющемуся надзирателю. А в ответ не получаешь ничего.
45