осознание собственной смертности.
Каждая из этих тактик обусловлена социально.
И каждый из этих методов радикально влияет
на культурную ситуацию в обществе, в котором он
практикуется.
Всего таких способов существует три. Один дневной и
два замысловатых, вечерних— примерно как платьев у юной
охотницы за миллионером, которая формально всё ещё
остаётся в статусе простой сварщицы металлов. Запомнить
просто.
Самый прямолинейный существующий в культуре
способ реагировать на смерть Дюран называл режимом
диурна.
Режим диурна до определенного момента был
свойственнен для любой индоевропейской культуры. Пока
мир не стал достаточно комфортен и безопасен, у человека
было основание размахивать палкой при виде всего, что
казалось ему инородным. Именно поэтому диурнической
культуре свойственно мёртвой хваткой держаться за свои
порядки и гнать в гриву инакомыслящих.
Культура диурна более всего походит на красномордого
мужика в бане, который параноидально выискивает
«злобных затаившихся гомосеков» меж пушистых
берёзовых веников.
Индивиды в такой ситуации живут согласно формуле
«Мы — свет. Они — не мы. Значит они — не свет. Значит
они — тьма. Надо бороться с тьмой. Надо бороться со
всеми, кто на нас не похож!»
В случае, когда живёшь в режиме «бить или бежать», не
до поиска точек соприкосновений.
Именно диурну мы обязаны за многие жуткие эпизоды
на страницах человеческой истории. Например, за массовые
казни первых христиан, сожжения на кострах святой
инквизиции, холокост и исламское государство.
Жить с вечно сжатыми ягодицами может быть
эффективно в ситуации краткосрочной угрозы. Однако в
долгосрочной перспективе это вредно. Можно заработать
себе опухоль культурной простаты.
Чтобы красномордые посетители бань меньше страдали
от анальных болей, Дюран приберёг ещё два режима
антропологического реагирования на смерть.
Как и между двумя вечерними платьями юной сварщицы,
между этими режимами нет такой уж принципиальной
разницы. Нам достаточно знать, что оба они называются
режимами ноктюрна. И в обоих из них обнаруживается
куда меньше инфантильной категоричности и куда больше
зрелого принятия чужой инаковости.
Режим ноктюрна знатно проставился за факт своего
существования лучшими идеями, благодаря которым
может быть возможным гуманистическое общество. Вместо
традиционной бутылки самогонки он поставил на стол идею
о безусловной любви, культ материнства, толерантность,
желание соединять разные сегменты культуры, а не
разрушать всё непохожее.
Если диурн — грубый банный хмырь, то ноктюрн —
всепринимающая добрая мамочка с мягким животом и
тёплыми деликатными руками.
Ноктюрн в культуре активизируется в ситуации, когда
общественное сознание понимает, что ни за кем не бежит
смертоносный дракон-иноземец. И что у всех, как следствие,
есть возможность со спокойной душой разжать сфинктер,
стать добрее .и подумать о вечном. В безмятежном
состоянии куда проще заметить, что воображаемый дракон
на деле — наш мирный сосед. Он похож на нас куда больше,
чем мы думаем. И вот не успеешь моргнуть глазом и вот уже
более приоритетным становится вопрос чем же от нас этот
сосед отличается...
Несложно догадаться, что более процветающим и
гармоничным будет общество, где культура склоняется к
ноктюрну, а не к диурну.
И либералы, и консерваторы, очевидно, всей
душой желают России именно процветания. Поэтому
в их же общих интересах стремиться искать точки
соприкосновения. Им обоим выгодно прекратить друг на
друга фыркать и наконец как в зеркале увидеть друг в друге
собственное отражение.
После этого отрезка моей пламенной речи либералы
и религиозные консерваторы, вероятно, на минутку
отвлекутся от игры в презрительные гляделки друг с другом.
Вместо этого они все вместе окинут скептическим взглядом
меня и снисходительно заметят:
— Ты пойди эту идеологическую оторванную от
реальности ахинею детям своим в качестве сказки на ночь
рассказывай. А нам нечего, мы выросли уже, нам подавай
конкретные исторические кейсы, практику, цифры, факты,
статистику и новейшие данные о курсе доллара. Каааааак?!
У тебя ещё нет детей?! А ну быстро беги заводи, дорогуша.
Тебе уже девятнадцать, часики-то тикают…
Милые россияне, у меня пока и впрямь нет детей. Однако
я убеждена, что в каждом из вас живёт свой собственный
внутренний ребёнок. И у него тоже есть потребность в
сказке. Вашу взрослую потребность в исторических кейсах
я тоже уважаю. Поэтому послушайте меня ещё немного и
я смогу удовлетворить вас со всех сторон. Поверьте, так
бывает не только в порно…
В далёком царстве в тридевятом государстве жил был
один именитый польский историк.
Звали его Анжей Валицкий. Жил не тужил, мёд-пиво
пил, а в свободное от этого занимательного процесса
время писал научные работы. Одна из его главных работ
называется «В кругу консервативной утопии. Структура
и метаморфозы русского славянофильства». Звучит не
слишком сказочно, зато стоит её открыть — и обнаружится
настоящее волшебство. На её страницах учёный доказывает,
что концепция «особого русского пути» восходит к
философии самого что ни на есть европейского немецкого
идеализма. И что эта же концепция предвосхищает идеи
самых что ни на есть западных социологов — Тённиса и
Вебера.
Всё это значит, что в повестке российских консерваторов
нет ничего, что могло бы выходить за рамки понимания
тех самых ужасных европейских рептилоидов. Конфликт
между славянофилами и западниками в семнадцатом
веке изначально был исключительно надуманным.
Он существовал исключительно благодаря попытке
жонглировать терминами и желании чуть по-разному
трактовать модные тогда идеи немецких идеалистов.
И таким же надуманным этот конфликт остаётся и
сейчас.
Является ли он роковой ошибкой и закономерным
следствием политики «разделяй и властвуй»?
На этот вопрос мы никогда не получим объективного
ответа. Вы можете выбирать, на что вам предпочтительнее
злиться — на гадкую шутку судьбы или на коварную власть.
Мы всё-таки в свободной стране живём! Каждый волен сам
выбирать как будет выглядеть враг в его голове.
Важны не черты лица и количество конечностей у
этого абстрактного субъекта, а то, что он отобрал у нас
нашу фундаментальную культурную идентичность. И это
не менее жестокое преступление, нежели отъём грудного
ребёнка от любящей матери.
Если забрать у младенца маму, он будет корчиться от
слёз и криков. Его трагедия заключается в том, что он
маленький и слабый. Ему не под силу встать из люльки,
раскидать всех врагов и вернуть маму домой. Поэтому
малышу остаётся только отчаянная бессильная злоба.
К счастью, мы уже не малыши. Мы сильные. И наша
злость может быть продуктивной. Мы можем гневным
рывком вернуть нам нашу идентичность и объединиться
под её эгидой.
Православие должно служить нам в качестве
культурного сундука, в котором лежат драгоценности на
любой вкус. Здесь что-то для себя найдёт и консерватор,
и либеральный гей, и даже атеист. Да-да, феномен так
называемого «православного атеизма» характерен для
наших широт. Именно атеисты часто лучше прочих
понимают, что культурный код необязательно должен быть
связан со слепой верой в потустороннее.
После очередного фрагмента моей проповеди
буйствующая паства, вероятно, несколько стихнет. И
вкрадчивым голосом задаст последний вопрос, между
прочим, весьма резонный:
— Асенька, аметист души нашей, мы всё поняли. Без
народной идентичности действительно никуда. Только когда
59