восхождения жизни, оно расчищает почву и удаляет
препятствия. В результате различных отклонений, прежде
всего ошибки смещения, заставляющей принимать чувство
собственной силы от разрушения, подавления, агрессивного
превосходства за ее реальный прирост, отрицание может
стать основной практикой. Это высвобождает чистую
деструктивность и ставит развитие в тупик, поскольку ради
средства забывается сама исходная цель.
Нигилистические практики и учения, господствовавшие
над человечеством всю его историю, являются
выразителями режимов отрицания (ненависть к миру
сему и области телесного, тяга к миру фикций, ненависть
к сильному, независимому, богатому, многомудрому) и
реактивности (смирение, целомудрие, отказ от власти и
богатства, отказ от познания, повиновение). В великом
человеке, антинигилистическом антропологическом типе,
преобладает активное утверждение. В нем отношения между
режимами идеально сбалансированы, что и наделяет его
натуру суверенностью, способностью к продолжительной
решимости, деятельной и творческой экспансивностью.
2. Эгоизм. Вполне естественно тогда, что великий
человек, коль скоро он воплощает существо воли к власти
в его полноте, есть нечто наиболее эгоистичное. Однако
свойственное ему для-себя-бытие зачастую принимает
формы коллективных целей и «альтруистических» деяний.
Утверждая объемлющий принцип, некую превосходящую
его собственную жизнь идею, великий индивид тем
самым простирает свою волю над областями куда более
обширными и богатыми, чем обычный человек. Его
«эгоизм» разительно отличается от мелочного, вульгарного
себялюбия, запертого в тесной конуре непосредственных
жизненных интересов, великий эгоизм человеку низшего
ранга должен казаться жертвенным безрассудством, чем-то
совершенно «невыгодным».
3. Уверенность в себе. Великий индивид как существо
автономное, движимое однозначными и здоровыми
инстинктами, обладает неколебимой верой в себя. Чувство
избытка сил и добродетелей, недосягаемость для чужой
хвалы и хулы, ощущение собственного избранничества и
фатума в движении к цели не оставляют места сомнениям.
Величайший не знал бы, что такое выбор, он был бы сам
рок, сила природы, следующая единственным возможным
для нее путем.
Ницше называет и ряд других особенностей.
Великому присуще одиночество, но не как решение, а
как необходимость и данность. В себе он носит пустыню
уединения со своими задачами, он недосягаем по причине
своей самостийности и в силу своего ранга. У величия
завоевательного, наступательного избыток жизненных сил
выражается в вере в свою судьбоносность, даже бессмертие,
такой человек не боится риска, он нередко отказывается
допустить, что для него вообще есть риск. Перебирая
судьбы потрясателей государств и народов, мы повсеместно
встречаем этому подтверждение, в особенности,
обращаясь к самым известным примерам. Так, античные
и современные историки единодушно свидетельствуют,
что Александр верил в свою неуязвимость и наравне со
своими солдатами подвергал себя опасности, Ганнибал и
Сулла отваживались на самые отчаянные предприятия и
везде в них были ведомы верой в свою счастливую звезду,
Цезарь неоднократно сражался в рядах собственных
войск и пренебрегал предупреждениями о покушении,
Наполеон бился в первых рядах и невозмутимо стоял под
шквальным артиллерийским огнем, не мысля о смерти
и поражении. Великий есть «дерзновение… опасность…
игра в кости насмерть» 1 , он расточителен до безрассудства,
как природа, ибо не верит в конечность своих богатств.
«Он изливается, он переливается, он расходует себя, он
не щадит себя, — с фатальностью, роковым образом,
невольно, как невольно выступает река из своих берегов» 2 .
В нём «инстинкт самосохранения как бы снят с петель;
чрезмерно мощное давление вырывающихся потоком сил
воспрещает ему всякую такую заботу и осторожность» 3 .
Вместе с тем, его способность к страданию, сопротивлению,
претерпеванию, крайнему напряжению также носит на
себе печать исключительности. Важно, впрочем, иметь
в виду, что Ницше подразумевает разнообразие типов
величия и высший из них состоит вовсе не из победоносных
полководцев, но из «изобретателей новых ценностей»,
великих творческим духом, вокруг которых незримо
«вращается мир» 4 . Именно они, а не завоеватели, политики
и магнаты, определяют собой историю, так что всякий
социальный реформатор, не являющийся вместе с тем
революционным мыслителем, суть всего лишь марионетка,
не способная увидеть управляющих ее решениями длинных
нитей, протянутых через столетия.
Разбирая условия созревания великой личности,
Ницше подчеркивает, что зачастую они резко отличны от
условий плодотворной жизни человека обычного, иногда
и вовсе противоположны им: «…Та самая дисциплина,
которая сильные натуры укрепляет и окрыляет на
великие начинания, натуры посредственные же ломает
и гнет: сомнение, — широта сердца, – эксперимент, —
независимость» 5 .
1.
2.
3.
4.
5.
Там же. — С. 82.
43 Там же. — С. 619.
44 Там же.
45 Там же. — С. 95.
46 Ницше Ф. Воля к власти. — С. 493.
6
Можно было бы следовать по проложенному пути
перечисления и далее. Существенное, однако, было указано,
и по завершении рассмотрения у некоторых, несомненно,
возникнет желание обвинить Ницше в неизжитой с
юношества
мечтательности,
наивном
романтизме,
культе героев. Такая оценка вполне справедлива, если
рассматривать величие как образ или даже как всего
лишь идеал, отказываясь усмотреть его существо как
строгого философского концепта, метафизически и
антропологически
аргументированного.
Типичный
отказ теме величия в философской серьёзности является
следствием общего вердикта, отрицающего за мышлением
Ницше дельность, завершённость и согласованность. К
сожалению, такой подход к философии Ницше абсолютно
доминирует как в комментаторской литературе, так и в
массовом сознании. Ницше определяется как поэт, как
интуитивист, как философ противоречий, как ставящий
саму возможность истины под сомнение, допуская лишь
интерпретации, — и так далее.
В немалой мере сама буква его текстов обманчива, она
подбивает на восприятие его философии как «литературы»
и препятствует цельному, систематическому видению.
Несомненно, что именно как художественный произвол
будет воспринят, например, следующий характерный
отрывок, если не видеть при этом весь широкий контекст
его мысли: «В идеале философа в состав понятия
“величия” должна входить именно сила воли, суровость
и способность к продолжительной решимости. <…> …
Нынче в состав понятия “величия” входят знатность,
желание жить для себя, способность быть отличным от
прочих, самостоятельность, необходимость жить на свой
страх и риск; и философ выдаст кое-что из собственного
идеала, если выставит правило: “самый великий тот, кто
может быть самым одиноким, самым скрытным, самым
непохожим на всех, — человек, стоящий по ту сторону добра
и зла, господин своих добродетелей, обладатель огромного
запаса воли; вот, что должно называться величием:
способность отличаться такой же разносторонностью,
как и цельностью, такой же широтой, как и полнотой”» 1 .
Учитывая тему настоящей работы, не было возможности
в достаточной мере показать цельность и согласованность
его учения, таящиеся за внешней фрагментированностью и
«поэтическим легкомыслием». Тем не менее пример беглого
разбора идеала величия до известной степени обнаруживает
отношения взаимодополнения, поддержки и координации,
в которых находятся между собой все темы и концепты его
философии.
В соответствии с систематической интерпретацией,
33