43
почерпнута Фрейдом из врачебной практики, в которой эта закономерность
выполняется при условии, что врачи определенной выборки имеют соответствующую
квалификацию и должным образом ей пользуются. В анализе даже при соблюдении
этого условия анализант обречен столкнуться не с анализом как он есть, а с
желанием аналитика в качестве неравновесного, расщепленного образования. Это
до определенной степени пугающий момент, но никакой альтернативы здесь нет –
этим анализ и отличается от прочих психотерапевтических направлений, также
вышедших из Фрейда, но не зашедших настолько далеко, чтобы данное
расщепление оказалось принципиальнее вопроса об аналитической технике.
Данная ситуация оказалась воплощена в собственной практике Лакана,
вызывающая и экстравагантная стилистика которой представляла собой
демонстрацию и одновременно задействование этого расщепления. Многие по
этой причине находили и до сих пор находят манеру лакановского анализа
вызывающей и несносной, но невыносима она именно по причине буквального,
радикального подчинения закону желания, согласно которому любой, пожелавший
анализировать само желание, должен уплатить мзду, понести утрату в самой
структуре желания собственного. Именно это аналитика и отличает, о чем его
анализанты на определенном уровне прекрасно осведомлены.
Что касается книги: Фрейд не был, как известно, особенно свободолюбив том,
что касалось буквы психоаналитического учения – любые предпринятые его
последователями отклонения сильно его раздражали: он сам неоднократно
указывал, что предпочел бы, если бы мог, контролировать то, что появлялось из-под их
пера. На этот факт любят указывать, намекая тем самым на авторитарность
психоаналитического учения, не замечая, что именно эта фрейдовская строгость
привела к появлению уже после его смерти к масштабному высвобождению
творческих усилий, включая саму возможность появления Лакана, позволявшего себе
любые перетолкования фрейдовского текста при условии, что они релевантны
клиническому опыту и, шире, самим фактам наблюдаемой реализации
современной субъектности в принципе.
Напротив, лакановское свободолюбие и подчеркнутое отсутствие с его
стороны какой-либо ревнивости и вообще внимания по отношению к продукции
ближайших последователей немедленно, буквально в пределах двух десятилетий
привели к масштабному закостенению лакановского учения, последствия которого
мы наблюдаем сейчас в полной мере. Существуют школы, обучающие своих
приближенных почти что автоматическому пониманию лакановских концептов, как
если бы те не подразумевали никакого продолжения, как если бы крамольной была
бы сама мысль о том, что с Лаканом можно и даже видимо должно поступить так,
как он сам поступил с Фрейдом: то есть, исходя из любви к совершенному им
прорыву и подразумеваемой за этим прорывом нехватке, дать его речи
продолжающее толкование из другого места.
Это парадоксальное переворачивание ситуации вызвано тем, что можно было
бы назвать неизбежным в каждом случае переделом тревоги, точкой изменения ее
приложения. Совершенно очевидно, что Лакан смог совершить такое впечатляющее
продвижение, поскольку никакой тревоги он не испытывал – я не говорю, что он, как
аналитик, не знал тревоги вообще, а лишь то, что в его случае со стороны тревоги не
существовало ограничения, налагаемого на его речь.