13
влечение к смерти как влечение к ее повторению, а не как простое суицидальное желание.
Субъект получает наслаждение, оставаясь при этом до времени живым. Лакановская трактовка
связи между влечением к смерти и символическим порядком и его означающими развивалась
вместе с его теорией дискурсивных структур бессознательного. В той мере, в какой
действительность символизирована бессознательным, заключена в символическую систему, вещь
как таковая оказывается представлена в слове, в своем понятии, а не в непосредственной
данности, в Реальном.
Состоящий
из
означающих
язык
представляет
собой
синхроническую
структуру,
бессмысленный автономный механизм, производящий смысл в качестве своего следствия. В
таком случае влечение к смерти отождествляется с символическим порядком: по словам самого
Лакана, влечение к смерти − это не что иное, как маскировка символического порядка. Главное
здесь − это оппозиция между уровнем воображаемого, на котором воспринимается смысл, и
уровнем «бессмысленного» механизма означающее/означаемое, где смысл производится. На
уровне воображаемого господствует принцип удовольствия, стремящийся к установлению
гомеостаза; символический порядок в своем слепом автоматизме постоянно нарушает этот
гомеостаз и располагается «по ту сторону принципа удовольствия». Человеческое бытие,
захваченное системой означающих, омертвляется и становится частью странного механического
порядка, разрушающего его природный гомеостаз (один из примеров тому − навязчивое
повторение). Но при этом именно символический порядок как таковой и есть область
осуществления принципа удовольствия. Бессознательное «структурировано как язык», его
«первичный процесс» метонимически-метафорического смещения управляется принципом
удовольствия; все, что лежит за этими пределами, относится не к символическому порядку, а к ядру
Реального, к травматической сердцевине. Для обозначения этих процессов Ж. Лакан использовал
термин З. Фрейда: das Ding, Вещь как инкарнация непостижимого наслаждения (7).
Символический порядок стремится к сохранению гомеостаза, но в его сердцевине, в самом
его центре существует некий странный, травматический элемент, который не может быть
символизирован, интегрирован в символический порядок, − это Вещь. На этом уровне влечение к
смерти четко противопоставлено символическому порядку: влечение к смерти − это возможность
«второй
смерти»,
полной
аннигиляции
символической
структуры,
конституирующей
«действительность». Само существование символического порядка включает в себя возможность
полного стирания, «символической смерти» − уже не просто смерти «реального объекта» в своем
символе, а уничтожения, стирания системы означающих вообще. Поэтому влечение к
удовольствию как влечение к смерти и может осуществляться лишь на уровне символического
порядка. «Реальной» смерти для человека нет и не может быть, как и не может быть «реального»
источника наслаждения. Как говорит Ж. Лакан: «смерть никогда не может быть испытана как
таковая, она никогда не является реальной» (8).
Место субъекта в символическом порядке ярче всего обнаруживает симптом, как нечто, что не
может быть полностью в этот порядок включено. То «место», где в структуре бессознательного
сильнее всего заметны «разрывы» и «раны», в структуре «речи-запроса» субъекта появляется
симптом как особое означающее. Симптом рассматривается Ж. Лаканом как белое пятно,
пробел, как избежавший символизации воображаемый элемент истории субъекта. Процесс
психоанализа и есть процесс символизации этих белых пятен, их интеграция в символический мир
субъекта. Анализ ретроактивно придавал смысл тому, что первоначально было бессмысленным
следом. Таким образом, финал лечения совпадал с тем моментом, когда субъект оказывался
способен рассказать Другому свою полную «историю», когда его желание интегрировалось и
распознавалось как «полная речь». Но при этом то, что собственно и делает симптом
болезненным, и есть символический порядок как нечто омертвляющее субъекта, вменяющее ему
некую травматическую утрату (имя этой утраты, этой нехватки − «символическая кастрация»). Ж.
Лакан считал, что анализ подходит к концу тогда, когда субъект готов принять эту фундаментальную
утрату, готов согласиться с символической кастрацией в качестве неизбежной платы за успех его
желания. В этот момент и появляется фигура Другого, объект «а» и фантазм как конструкция,
позволяющая субъекту согласиться с этим травматическим ядром. Но какое отношение такая
символическая смерть имеет к той физической смерти, которую принято называть «настоящей»?
Для того чтобы настоящая смерть могла произойти в том поле означающих, в котором только и
может существовать субъект, смерть должна пройти процесс символизации, должна быть
«представлена представителями». Но эти две смерти могут и не совпадать ни во времени, ни в
Реальном, и здесь, в этом промежутке рождается то, что принято называть «трагическим». В