Прошло уже три года с выхода фильма Алексея Германа « Трудно быть богом ». Общее количество сетевых рецензий уже давно переплюнуло по объему литературный первоисточник, а мне так и не удалось ни с кем обсудить это произведение. Из моих знакомых редко кто досматривал фильм хотя бы до середины, а остальные ограничиваются очень лаконичной оценкой— « бред ».
Меня же фильм весьма впечатлил. Нет, не как экранизация одного из лучших произведений Стругацких( без подсказки я вряд ли бы понял, что это оно), а скорее как культурный феномен, который дотошно смог отразить происходящее в душе своего создателя. Эта мозаика чудовищных деталей настолько завораживает, что в голове невольно вплывает « эстетика безобразного » Карла Розенкранца. Фильм представляет собой тщательно сконструированный дантовский ад, куда черти пятнадцать лет подбирались по жесткому кастингу, а крики грешников перезаписывали не менее десяти раз за один дубль.
Мне кажется, явной ошибкой было выпускать кинокартину с названием « Трудно быть богом ». Необходимость следовать хоть какой-то логике первоисточника явно мешает режиссеру. Недаром рабочее название фильма « Хроники арканарской резни » умышленно отвлекало внимание зрителя от повести.
В отличие от более ранней экранизации Петера Фляйшмана, фильм Германа снят в предельно гротескном сеттинге, который не отражает некую историческую эпоху, а является чистой фэнтези-стилизацией с театрально запредельным количеством ужасов на квадратный метр. Происходящее настолько нелепо, грязно и макабрически бессмысленно, что Арканар превращается из живой среды в набор шаблонных декораций. Настоящее историческое Средневековье при всей своей суровости и антисанитарии не содержало такое количество ярко выраженных девиаций, а культурно-бытовая сфера все же состояла не только из виселиц и эшафотов. Реальность, при всей своей жестокости, все же строится на практической необходимости, которая может быть неприглядна, но всегда рациональна. Мир Германа же колоритен, но абсолютно нефункционален( как и всякий карнавал).
Но наибольшей мутации подвергаются сюжет, философия и даже сам жанр первоисточника. Произведение Стругацких— это побратим приключенческого романа. Мир Арканара— жестокий и молодой, в чем-то даже загадочный и по-своему притягательный. Здесь есть место для дворцовых интриг, красавиц, убийц, галактических коммунистов, дворян, военных походов, лавочников, межзвездных кораблей и субатомных дубликаторов. Все это показывается вскользь, но воображение успевает дорисовать необходимые детали, не нуждаясь в многостраничных описаниях.
Вселенная Стругацких трехмерная и цветная, политические реалии легко совмещаются с философскими и социальными размышлениями. Фильм Германа— абсолютно двухмерное, монохромное повествование, где персонажи делятся на главного героя Леонида Ярмольника и толпу отталкивающих инвалидов. Если в повести Румата ведет с обитателями Арканара идеологические диспуты о социальных отношениях и природе власти, то в фильме ему просто физически не с кем разговаривать. Поэтому диалоги невнятны и напоминают пьяную возню( чаще всего это она и есть).
Таким образом, атмосфера « Арканарской резни » исключает элемент приключения и абсолютно статична. Румата апатично перемещается из заблеванной локации в засранную локацию и наоборот. Физическая убогость окружающих настолько гиперболизирована, что почти нельзя понять, великий ученый на экране или деревенский дурачок— они ведут себя почти одинаково, аналогично выглядят, а главное— Ярмольник относится к ним с совершенно идентичным равнодушием.
Подобных различий можно найти очень много. Всякое произведение, проходя через мясорубку внутреннего « я » режиссера, способно превратиться во что угодно. Но что заставляет Германа перепевать мир Стругацких в столь безнадежном ключе? Вот тут-то и всплывает красота культурного феномена: может быть, произведения искусства и не всегда являются зеркальным отражением современности, зато душа творца является прямым продуктом эпохи, что заставляет произведение впитывать окружающую действительность как губка. Наверное, поэтому фантасты почти никогда не заглядывают в реальное будущее, а лишь продлевают уже намеченные тренды во времени. Именно так Оруэлл, наблюдая за порядками в Англии, « предсказывает » уже существовующее общество тотальной слежки, а Хаксли описывает очевидный ему потребительский психоз как средство контроля в мире будущего. В этой плоскости технологии и реалии завтрашнего дня являются лишь декорациями, которые должны создать соответствующее настроение.
Какое же тогда из наблюдаемых « настоящих » описывается Стругацкими и Германом? Эпоха Стругацких— это послевоенный мир, где две сверхдержавы бьются за контроль над географической периферией. Территории эти настолько отстают в своем технологическом и культурном развитии от метрополий, что получают название « третьего мира ». Иногда разрыв между « первым » и « третьим » мирами даже более значителен, чем в повести: в Африке СССР и США часто имели дело даже не с феодальными, а доисторическими племенными порядками.
В рамках идеологического противостояния осваиваемым колониям предлагались альтернативные пути развития, которые считались своими создателями абсолютно верными и универсальными для всех. На практике же оказывалось, что, выстроив формальную систему институтов и снабдив аборигенов новым оружием, метрополии ввергали свои колонии в многолетние гражданские войны и этнические чистки. Преодолеть технологический разрыв оказалось значительно проще, чем социальный, и колониальные республики становились симулякрами, которые требовали постоянного вливания ресурсов для нормального функционирования.
25