интервью
не друг мне, – мы были на ты, но всегда
▶ ▶ даже
чувствовалась разница в возрасте, в статусе, в та-
ланте, в чем угодно…
И унять эти слезы я не мог, и тогда ко мне подошел
Даль, который сам пережил Высоцкого на год. Он при-
шел с Таней Лавровой и выглядел ужасно: трудно быть
худее меня нынешнего, но он был. Джинсы всегда в об-
тяжку, в дудочку, а тут внутри джинсины будто не нога, а
кость, все на нем висит, лицо желто-зеленого оттенка…
Он меня пытался утешить – да, страшно, но Бог нас
оставил жить, и надо жить, – а мне было еще страшнее,
когда я глядел на него. Я всегда обходил кладбища,
но с некоторых пор – вот когда начал делать програм-
му – вдруг стал находить какой-то странный кайф в том,
чтобы туда приходить. Особенно в дождь. Я брожу там
один и прежнего ужаса не чувствую. Меня самого тогда
это удивило. Я и сам понимаю, что общение со вдова-
ми и разгребание архивов не способствуют здоровью.
Но цикл делается, я его не брошу. Сейчас вот сниму о
Целиковской.
– А заканчивать «Свободу или смерть» вы бу-
дете?
– Отснято две трети картины, но мне ее доделывать
не хочется. Хотя когда перечитываю сценарий – нет, ни-
чего, кое-что угадано. Угадано, во всяком случае, что
происходит с искусством во времена внезапной сво-
боды и куда приходит художник в этих условиях соб-
ственной ненужности: у меня он гибнет на баррикадах,
оказавшись среди экстремистов.
– А здоровье позволяет вам снимать? Вообще
расскажите, как у вас сейчас с этим, – слухов мно-
жество.
– Сейчас, надеюсь, я выкарабкался, хотя побывал в
реанимации столько раз, что это слово перестало пу-
гать меня. Работать я могу и даже пишу помаленьку
пьесу в стихах «Любовь к трем апельсинам» – сейчас
дописываю второй акт, а ставить ее в Содружестве
хочет Адабашьян. Речь у меня теперь не такая пуле-
метная, как раньше, это тяготит меня сильнее всего, и
зрители пишут недоуменные письма, почему Филатов
пьяным появляется в кадре. Приходится объяснять, что
это от инсульта, а не от пьянства…
– Инсульт, насколько я помню, случился у вас в
день расстрела Белого дома?
– Сразу после. Тогда я его не заметил. Мне каза-
лось – я какой-то страшный сон смотрю, Чечня после
этого меня уже не удивила…
– Вы всю жизнь пишете стихи. Вам не хоте-
лось уйти в литературу? Песенный компакт-диск
разлетелся мгновенно, а «Разноцветную Москву»
поют во всех компаниях…
– То, что я делаю, к литературе чаще всего не от-
носится. С этим в нее не пойдешь. «Разноцветную
Москву» – «У окна стою я, как у холста» – я вообще
написал в конце шестидесятых, сразу после Щукинско-
го, и никакого значения этой песенке не придал: тогда
многие так писали. Качан замечательно поет мои стихи,
они даже по-новому открываются мне с его музыкой,
что-то серьезное: диск, м-да… Но я никогда не считал
себя поэтом, хотя сочинял всегда с наслаждением.
– Почему вы взялись за «Любовь к трем апель-
синам»?
– Меня восхитила фабула, а пьесы-то, оказывается,
нет. Есть либретто. Делать из этого пьесу – кайф не-
сравненный, поскольку получается очень актуальная
вещь, актуальная не в газетном смысле… Я вообще не
позволю себе ни одной прямой аналогии. Но в неко-
торых монологах все равно прорывается то, о чем я
сегодня думаю. Тем лучше – я выскажусь откровенно.
– Кого вы планируете занять?
– Очень хочу, чтобы играл Владимир Ильин.
– А кто еще вам нравится из сегодняшних ак-
теров?
– Я страшно себя ругал, что не сразу разглядел Ма-
ковецкого: он у меня играл в «Сукиных детях» – и как-
то все бормотал, бормотал… и темперамента я в нем
особого не почувствовал, – потом смотрю материал!..
www.russiantown.com
Батюшки!.. Он абсолютно точно чувствует то, что надо
делать. Ильина я назвал. Мне страшно интересен Мень-
шиков, ибо это актер с уникальным темпераментом и
техникой. Машков. Я обязательно пойду на «Трехгро-
шовую оперу» – именно потому, что об этом спектакле
говорят взаимоисключающие вещи. Вот тебе нравится?
– Да, вполне. Хотя сначала не нравилось совер-
шенно.
– А почему?
– А там Костя Райкин очень отрицательный и
страшно агрессивная пиротехника, звук орущий…
Я только потом понял, что все это так и надо.
Очень желчный спектакль, пощечина залу.
– Видишь! А я слышал принципиально другое: что это
типичный Бродвей. Надо пойти на той неделе.
– Интересно, вы за деньги пойдете или вас кто-
то проведет?
– Я не жадный, но как-то мне странно к Косте Райки-
ну заходить с парадного входа и без предупреждения. Я
ему позвоню, он нам с Ниной оставит билеты. Шацкая. Я
еще на Женовача хочу! Филатов. Будет, будет Женовач…
– Что в искусстве на вас в последний раз дей-
ствительно сильно подействовало? Не люблю
слова «потрясло»…
– Вчера в тридцатый, наверное, раз пересматривал
«Звезду пленительного счастья» Владимира Мотыля и
в финале плакал. Ничего не могу с собой поделать. Там
гениальный Ливанов – Николай, вот эта реплика его,
будничным голосом: «Заковать в железа, содержать как
злодея»… Невероятная манера строить повествование.
И, конечно, свадьба эта в конце… Очень неслучайный
человек на свете – Мотыль. Очень.
– А кто из поэтов семидесятых–девяностых
как-то на вас действует? Кого вы любите?
– Я сейчас все меньше ругаюсь и все больше жа-
лею… Вообще раздражение – неплодотворное чувство,
и меня время наше сейчас уже не раздражает, как пре-
жде: что проку брюзжать? Лучше грустить, это возвы-
шает… Когда умер Роберт Иванович Рождественский, я
прочел его предсмертные стихи, такие простые, – и по-
жалел его, как никогда прежде: «Что-то я делал не так,
извините, жил я впервые на этой Земле»… Вообще из
этого поколения самой небесной мне всегда казалась
Белла. Красивейшая женщина русской поэзии и пре-
восходный поэт – ее «Качели», про «обратное движе-
ние», я повторяю про себя часто. Вознесенский как поэт
сильнее Евтушенко, по-моему, но Евтушенко живее, он
больше способен на непосредственный отклик и очень
добр. Впрочем, все они неплохие люди…
– Вы выходите в свет?
– Стараюсь не выходить, но вот недавно поехали с
Ниной и друзьями в китайский ресторан, тоже, кстати,
отчасти примиряющий меня с эпохой. Раньше даже в
«Пекине» такого было не съесть: подаются вещи, ни в
каких местных водоемах не водящиеся. И у меня есть
возможность все это попробовать, посмотреть, – когда
бы я еще это увидел и съел? Как-то очень расширилась
жизнь, роскошные возможности, даже на уровне еды…
Девочки там, кстати, были замечательные: я офици-
антку начал расспрашивать, как ее зовут, и оказалось,
что Оля. Вот, говорю, как замечательно: у меня внучка
Оля… Адабашьян, как бы в сторону: «Да-а… интересно
ты начинаешь ухаживание!».
– Кстати об ухаживании: Шацкая была звездой
Таганки, к тому же чужой женой. Как получилось,
что вы все-таки вместе с середины семидесятых?
– Любимов постоянно ссорился с Ниной, она говори-
ла ему в глаза вещи, которых не сказал бы никто… но
он брал ее во все основные спектакли, очевидно, желая
продемонстрировать, какие женщины есть в театре. Она
была замужем за Золотухиным, сыну восемь лет, я был
женат, нас очень друг к другу тянуло, но мы год не раз-
говаривали – только здоровались. Боролись, как могли.
Потом все равно оказалось, что ничего не сделаешь.
– Вы водите машину?
– Не люблю этого дела с тех пор, как на съемках в
Германии, третий раз в жизни сидя за рулем, при пар-
ковке в незнакомом месте чуть не снес ухо оператору о
стену соседнего дома. Оператор как раз торчал из окна
с камерой и снимал в этот момент мое умное, волевое
лицо. При необходимости могу проехать по Москве (за
границей больше в жизни за руль не сяду), но пробки
портят все удовольствие.
– У вас есть любимый город?
– Прага. Я впервые попал туда весной шестьдесят
восьмого. Господи, как они хорошо жили до наших тан-
ков! Влтава – хоть и ниточка, а в граните. Крики газетчи-
ков: «Вечерняя Прага!». Удивительно счастливые люди,
какие-то уличные застолья с холодным пивом, черным
хлебом, сладкой горчицей… Легкость, радость. Ну, и
Рим я люблю, конечно…
– Ваш сын стал священником, – вам не трудно
сейчас с ним общаться?
– Трудно. Он в катакомбной церкви, с официальным
православием разругался, сейчас хочет продать квар-
тиру и уехать в глушь, я ничего ему не советую и никак
не противодействую, но некоторая сопричастность ко-
нечной истине, которую я в нем иногда вижу, настора-
живает меня… Он пытается меня сделать церковным
человеком, а я человек верующий, но не церковный. И
все равно я люблю его и стараюсь понять, хотя иногда,
при попытках снисходительно улыбаться в ответ на мои
заблуждения, могу по старой памяти поставить его на
место. Он очень хороший парень на самом деле, а дочь
его – наша внучка – вообще прелесть.
– Вы назвали себя верующим. Скажу вам чест-
но – в Бога я верю, а в загробную жизнь верить
не могу. Или не хочу. Как вы с этим справляетесь?
– Бог и есть загробная жизнь.
– А по-моему, я Богу интересен, только пока
жив, пока реализуюсь вот на таком пятачке…
– Да ну! Ты что, хочешь сказать, что все это не ста-
жировка? Что все вот это говно и есть жизнь?
– Почему нет?
– Потому что нет! Это все подготовка, а жизнь будет
там, где тебе не надо будет постоянно заботиться о жи-
лье, еде, питье… Там отпадет половина твоих проблем
и можно будет заниматься нормальной жизнью. Напри-
мер, плотской любви там не будет.
– Утешили.
– Утешил, потому что там будет высшая форма любви.
– А как я буду без этой оболочки, с которой так
связан?
– Подберут тебе оболочку, не бойся…
– А мне кажется, что все главное происходит
здесь.
– Да, конечно, здесь не надо быть свиньей! Здесь тоже
надо довольно серьезно ко всему относиться! И главное,
мне кажется, четко решить, что делать хочешь, а чего не
хочешь. И по возможности не делать того, что не хочешь,
что поперек тебя. Так что мы, я полагаю, и тут еще пому-
чаемся, – не так это плохо, в конце концов…
3 (199) март 2020
21