– Ваша супруга, с которой вы знакомы с 1941 года, сказала мне, что вчера вы спросили с удивлением: « Ира, неужели мне сто лет? Я их не чувствую!» И пошутили: « Ира, а сколько же тогда тебе?» На что она ответила: « Не скажу!»

– Ирина Алексеевна – удивительный человек. Когда она пришла в ансамбль, с ней по улице пройти было нельзя: не было никого, кто бы не обернулся вслед, – такая она была красавица. Но у меня тогда к ней не было никакого мужского чувства: я был женат, она вскоре выскочила замуж. Жизнь долго нас разлучала, мы поженились, когда мне было семьдесят лет. Это абсолютно непогрешимый человек, с ней я забыл, что когда-то в моей жизни были другие женщины. Лёгкая, смешливая, очаровательная, она всегда найдёт нужную интонацию, моментально снимет напряжение так, будто его и не было. Кстати, за всю нашу с ней жизнь, его и не было – настолько у неё развито чувство деликатности, такта. – Вы что же, ни разу не поссорились? – А зачем? Надо быть дураком или упрямцем, чтобы идти ей наперекор. Мы уступаем друг другу, не обсуждая мотивов. Я слишком ценю тепло и уют в нашем доме, чтобы разрушать его. Без Иры я просто не смог бы жить.

« Восемнадцать раз мне предлагали вступить в партию »

– Кто из ваших родителей оказал на вас наибольшее влияние?

– В детстве, как всякий мальчишка, я больше тянулся к отцу. Он был очень увлекающимся человеком: окончил философский факультет в Гейдельбергском университете, буквально жил идеями социализма, был этаким тургеневским Рудиным. Но мать, полуфранцуженка, полурумынка Анна Александровна Грэн, оказалась мне ближе. Одно время мы жили в Полтаве.

И она там, немедленно, открыла свою мастерскую. Не прошло и недели, как из Киева стали приезжать к ней с заказами. Потому что узнали, что из Парижа приехала великолепная модистка. Она была гениальной портнихой: всё было в её власти, она могла сшить всё, что угодно – и шляпку, и мужские брюки. И всё – талантливо, искусно, изящно. И я очень быстро понял, что мать – по-настоящему талантливый человек. Именно от неё я унаследовал некоторую творческую жилку. Например, как она выучила русский язык – через полгода после приезда, уже говорила по-русски великолепно. А с французского на русский перейти не так-то просто. Так ей всё, всегда, легко удавалось.

– Она посоветовала вам идти в танцы?

– Нет, отец. Видимо, настрадавшись от преследований в советское время, он сказал: « Выбери профессию, которая охраняла бы тебя от социальных катаклизмов. В любом случае, грация и выносливость тебе не помешают ». Так я попал в школу Большого театра, затем в труппу, стал солистом, балетмейстером и понял: я в своей стихии.

– Тем не менее, вы недолго задержались

в Большом театре. Не жалеете о блестящей карьере в первом театре страны?

– Нисколько. Там слишком большая зависимость от обстоятельств, далёких от искусства, – политика, начальство. В ансамбле я сам себе хозяин, ни от кого никогда не зависел.

– А как же партия? Руководитель выездного, известного в мире ансамбля – и беспартийный? Как вам это удавалось?

– Восемнадцать раз мне предлагали вступить в партию. Я честно говорил, что верю в Бога, что не готов политически. За это мне делали выговоры, замечания, даже кулаками стучали: « Как можно держать такой ансамбль и не быть партийным?» Я отвечал: « А если я буду партийным, я от партийности хорошо буду ставить?» В конце концов, они от меня отстали: « Хоть он и беспартийный, но полезнее любого партийца ». Потому что, если надо было разрядить международную ситуацию, посылали не дипломатов, а ансамбль – и мои артисты делали с публикой, что хотели. Так было в Финляндии в 1945 году, в послевоенной Европе в 1946 году, во Франции в 1955 году, когда мы, первые из советских коллективов, буквально сорвали « железный занавес » между СССР и Европой, а потом в США в 1958 году, – именно мы растопили лёд « холодной войны ».

« Ни одну из своих танцовщиц, я ни разу не пустил на ночные застолья на кремлёвских дачах »

– Задумывались ли вы, для чего живёте?

– Я всегда хотел создавать вещи, которые меня художественно удовлетворяют. Так бы я сказал.

– Чаще всего, в репетиционном зале звучит ваше хлеcткое, как хлыст: « Plie!» Артисты от него буквально стонут. Зачем вам это нужно?

– Приём plie( низкое приседание для прыжка) – это пружина, а значит, энергия. Без plie не может быть ни движения, ни толчка для прыжка – какой тогда танец? На сцене plie даёт движению необходимую широту, какой нет в народных танцах. – Собственно, это основа нашей школы танца. Вы говорите трудно? Так я никого не держу. У нас, вообще, всем танцевать неудобно – слишком много сил надо тратить.

– Глядя на танцовщиц вашей первой труппы, этого не скажешь – красавицы, как на подбор, нисколько не изможденные репетициями.

– Мои первые девчата и правда были красотками – таких сейчас нет. Вы даже не представляете, сколько раз Поскребышев, секретарь Сталина, грозил мне кулаком после концертов в Кремле, за то, что ни одну, ни разу, я не пустил на их ночные застолья на кремлёвских дачах. Но главное – они сил не жалели, чтобы создать традиции, которые питают ансамбль до сих пор.

– Про дисциплину всё понятно: класс, репетиции каждый день. Но правда, что вы запрещали своим танцовщицам курить и краситься?

– Если это было чересчур. Сущность женщины – в женственности. Я до сих пор это ценю. Недавно я был в санатории, и мне прислали даму – инструктора для занятий лечебной физ-