цепочке и большой тоже очень старый чёрный ридикюль, надеясь, что там как раз и есть указания, где лежат деньги и золото. Но в нём оказалась … только пачка старых рецептов и несколько связок писем. Причём каждая пачка была аккуратно перевязана шёлковой ленточкой и имела картонную бирочку с цифрой: 1942, 1943, 1944, 1945, 1947 и 1948. Письма, в основном, были треугольнички, т. е. самодельные конвертики военных лет, когда письмо служило и конвертом. Парни решили прочесть письма, может быть, в каком-то из них и сказано, где же лежат драгоценности или ключ от шкатулки с деньгами и золотом. Итак, они углубились в чтение с азартом охотников, идущих по следу …

Все письма были подписаны какимто « твоим Гришей » и писались с войны, с фронта. Но про войну, про боевые действия и подвиги этот Гриша фактически ничего не писал. А писал всё про одно: про любовь то к Цветочку Аленькому, то к Листику Зелёному, то к Солнышку Ясному. С трудом подростки поняли, что всё же Гриша имел в виду бабу Иду. В их головах никак не укладывалось, что так можно обращаться к седой, морщинистой и хромой маленькой старушке. Но постепенно они забыли о старушке, и странные, никогда не испытанные чувства проникли в их не совсем огрубевшие мальчишеские души. Это были чувства восторга и нежности, которые наполняли сердце неизвестного им Гриши. И они помимо воли притягивали и волновали парнишек, и те уже не могли оторваться от этих пожелтевших листочков, казалось, даже светящихся светом его нежной любви. Вот что писал Гриша в одном из писем, помеченных бирочкой « 1942 »:

« Я сейчас в госпитале, ранили меня в левое плечо. В общем, лёгкое ранение. Скоро, наверное, выпишут. А я вот всё думаю, как ты там на далёком Урале после Ленинграда? Досталось тебе там в Питере, я знаю. Иногда мне кажется, что ты вот рядом со мной, и я держу твою маленькую ручку в своей и глажу твои нежные пальчики, глажу и целую каждый. Я даже чувствую чудный аромат твоих каштановых волос, которые пахнут свежими полевыми цветами. Я ощущаю кожей твоё нежное тёплое дыхание. Не уходи, не уходи, побудь со мной ещё чуть-чуть. Ещё немножко …» В 1943 году Гриша писал: «… Оказывается, наша переписка прервалась на целый год. И хотя моей вины в этом нет, всё равно прости. Я был контужен. И лежал пластом, почти ничего не понимал, не помнил, не говорил. Но, спасибо врачам, вытащили они меня с того света. Один старичок-врач с седой острой бородкой много раз внушал мне:

– Думай о чём-то хорошем, вспоминай, вспоминай … Девушка у тебя есть?

Как её зовут, ну вспомни, вспомни …

Долго так он надо мною бился … Пока … Пока ты не пришла … Да, я увидел тебя. Ты стояла, прислонившись к дверям, и смотрела на меня. Сначала ты была, как в тумане. Но потом его волны стали расходиться, и я узнал твои глаза. Серые и ресницы густые-густые. От глаз шло тепло, и волнами поднимало меня. Я сел, рванулся к тебе и закричал:

– Ида! Ида!.. И упал снова без сознания. Но оно вскоре вернулось. И я стал поправляться. Ты опять приходила. Но молчала, только улыбалась так нежно. Я хотел обнять тебя, но туманом закрыло тебя. Но я знал, что ты не ушла … Мой старичок-доктор говорил потом:

– Да, парень, в рубашке ты родился … Так твою девушку Идой зовут? Вытащила она тебя « оттуда » или ещё похуже – из дурдома … Так что – молись ты на неё.

А я на тебя всегда молился. И вот вымолил жизнь, вернее тебя. Потому что без тебя мне жизни нет …

В письмах 1945 года парней поразило описание концлагеря Освенцим. Гриша писал, что после освобождения этого лагеря их частью, его, как знающего немецкий язык, прикомандировали к какой-то комиссии по расследованию. И вот что читали Лёшка и Митька:

« Как описать ужас, который мы увидели, когда вошли в этот ад, в эту фабрику уничтожения. В бараках на нарах или просто на полу лежали скелеты. Они ещё шевелились. Из-за обтянутых серой кожицей зубов ещё шёл какой-то шёпот, но из глаз смотрела смерть … Мы видели склады, где хранились тонны разноцветных волос, и был отдельный склад, где собраны были гигантские кучи разнокалиберных очков, или, например, склады с детскими ботиночками и сандалиями. Местные жители, поляки, говорят, что здесь уничтожили полмиллиона, а может, миллион евреев со всей Европы. Ты понимаешь, мало того, что эти нелюди – фашистские вожди, существа без душ, у которых вместо сердец клубки ядовитых змей, создали целую промышленность уничтожения людей, они ещё и получали на этом прибыль, прибыль от громадного мародёрства, т. е. и от куч человеческих волос, и детских ботиночек, от выбитых золотых коронок. И затащили в эту кровавую трясину свой народ

Вот что получается, когда у власти оказывается кучка негодяев, которая какой-нибудь заманчивой идеей увлекает за собой миллионы. А идея превосходства части людей над другими – страшная вещь, потому что заманчива и неизбежно ведёт к человеческому взаимному истреблению. Конечно, кровавый мыльный пузырь фашизма лопнет, уже лопнул. Но ведь остаётся ядовитая приманка, и она, как зараза. И потом этот манящий мыльный пузырь где-то опять может сработать и вновь раздуться кровью, как чудовищный клоп … Я увлекся, и теперь меня вызывают

, потом продолжу … Целую, целую, целую … Весной 1945 года Гриша писал: «… Дорогая, родная, Алый мой Цветочек! Совсем уж рядом конец войны. Мы идём по дорогам Германии. Скоро будем у « логова » бесноватого « вождя ». И придёт конец коричневой чуме, теперь, я думаю, на веки вечные. После такой(!) войны даже самые твёрдолобые негодяи и идиоты поймут, что фашизм для любого народа – это самоубийство. Пусть он негодяй и идиот, но жить-то он, я думаю, хочет …

Как я тоскую по тебе, по твоим глазам, голосу … Жаль, что я не пишу стихов – слов катастрофически не хватает, просто беда. Мне кажется, что если бы произошло чудо, и я со скоростью солнечного луча смог долететь до тебя, и мне бы дали только миг – час, минуту, секунду, чтобы прикоснуться к тебе, твоим рукам и губам, я бы согласился тотчас умереть, раствориться во Вселенной. Но нет на свете чудес и мига этого мне никто не даст. Мой комбат Саша часто говорит:

– Гриша! Ну что ты так смотришь в одну точку на Восток? Что ты там видишь? Её, наверное. Так не горюй, скоро мы обнимем наших женщин, ещё и надоесть друг другу успеем …

Умный парень Саша, но он не знает тебя, иначе бы так не говорил. После войны мы с тобой будем жить сто лет, не разлучаясь ни на один день. Не отпускай меня, и я тебя не отпущу, нет, не отпущу!..

… Пачка писем 1947 года была совсем тоненькой. Вот что писал Гриша на маленьких листочках, исписанных карандашом:

«… Наша поисковая партия стоит на крутом берегу могучего Иртыша. Внизу беснуется и бурлит пенный поток. Из него торчат, как громадные клыки, острые камни порогов. Но мысли мои сразу уходят далеко отсюда, они с тобой и с нашим красавчиком Гришенькой. Ты так захотела его назвать, хотя это и не по еврейскому обычаю. Но пусть так. И что за судьба моя такая, что всё время разлучает меня с тобой. Надо же было мне кончить геологоразведочный?! Но нет, это наша последняя разлука. Ведь там у вас на северо-западе России есть немало богатств в земле. Надо только хорошенько поискать! И я буду искать. И найду, если не золото, то нефть или строительные материалы, которые всегда нужны.

Береги себя, моя золотая девочка, моё Ясное Солнышко, и нашего бриллиантика Гришеньку! Я буду с вами очень скоро, через 3, самое большее – 4 месяца. Встречайте меня! Тысячи раз вас целую и обнимаю. Твой Гриша.

… И, наконец, Лёшка и Митька прочитали последнюю горькую записочку Гриши из 1948 года.

«… Пишу тебе из заключения, из Норильского лагеря.( Записочку эту передаст тебе верный человек). Когда в январе этого года приехали мы на совещание в Хабаровск, то в гостинице я в разговоре с несколькими коллегами сказал, что евреи – не « космополиты » и что Родину свою мы на фронте защищали не хуже другихпрочих. И дёрнул меня чёрт прибавить, что хорошо бы проверить, кому нужна эта провокация насчёт « космополитов ». Язык мой – враг мой. И донесли … А там уже дорожка накатанная. Загремел по статье « антисоветская пропаганда и клевета ». И ещё много чего там в приговоре нагорожено, в этом они « мастера ». В общем – 10 лет лагерей. И вот я здесь. Значит война против нас продолжается …

В последнем письме ты писала, что Гришенька сильно болеет. Я молю всех богов за жизнь нашего Ангела. Неужели же на этой проклятой земле любящим сердцам нет совсем места? Наверное, чёрным силам надо, чтоб эти сердца разорвались от горя … Но ничего, и здесь люди живут. А если по правде, то здесь ад, почти как в Освенциме. Но я вырвусь. Я докажу, что ни в чём не виноват. Если бы только выслушали! Но всё-таки мне светят звёзды, две яркие чудесные звезды – ты и наш сыночек. И они спасут меня, как было на войне. Целую. Ваш Гриша. Смерть Иды Львовны

– Ну и что же будем делать? – спросил более скорый на решение Митька. – Куда ж всё это?- он показал на письма.

Лёшка подумал и медленно, неуверенно ответил вопросом же:

– А может в музей какой-нибудь военный, а?

– Ты что? – возмутился въедливый Митька, – а спросят: где взяли, что скажешь? А старуха дознается – упекут нас в тюрягу. Не, пускай пока лучше здесь полежат. Завернём вот в клеёнку и спрячем тут … ну хотя бы промежду стрехой и стропилами. Спросим у Настьки, она – девчонка понимающая, пусть чего-нибудь посоветует, а? Как думаешь?..

На том и порешили. Позва ли Настьку. Той уже 17, учится на швею, но уже дома подрабатывает. Настя высокая, худая, но с высокой грудью дивчина. Боевая и самостоятельная. С парнями ведёт себя с разбором. Она нравится и Лёшке, и Митьке, поэтому каждый старается заслужить её внимание. Настька с интересом стала читать письма. Читала, вздыхала и вытирала набегавшие