обособиться от хаотической природной мощи так или
иначе затмевает расположенность к экстатическому
опьянению.
Но в искусстве эллинов трагедия представляется
Ницше, как уникальное явление, где пластичность
аполлонических зрительных образов переплетается с
ритмичностью музыки в дионисийском дифирамбе.
И это именно тот своеобразный тип «равновесия», по
которому скорбит философ.
Да, феномен греческой трагедии можно назвать
золотым сечением в каком-то смысле. Но в конце
концов мы узнаём о её гибели. Ницше заявляет,
что смерть трагедии происходит тогда, когда
акцент эллинской культуры смещается в сторону
аполлонического, а также открывает имя убийцы —
Сократ.
На самом деле важно понимать, почему
ницшеанские тексты изобилуют нападками на
знаменитого афинского гуляку. Сократ здесь
олицетворяет начало упадочной тенденции (la
decadence), сумерек античной, а затем и европейской
культуры (Шпенглер, привет). Так что это отнюдь не
личные обвинения, а попытки установить точку, где
берет начало вырождение. Этой точкой и стал Сократ.
Но подробнее об этом в другой раз, пожалуй.
Заключение
В коротком заключении хочется снова подвести
к значимости раннего творчества Ницше для
дальнейшего переосмысления ценностей классической
эпохи. Ничего нового здесь не будет сказано, но
для закрепления материала стоит вернуться к
мыслям введения. Дихотомия аполлонического и
дионисийского открывает давно позабытый взгляд на
культуру, новый подход для её оценочного анализа. Эта
призма, через которую Ницше постепенно подходит к
теме кризиса, несостоятельности иллюзий модерна,
которая стала лейтмотивом экзистенциальной, а затем
постструктуралистской философии.
Вместе с тем, для меня, как автора, раскрытая в
этом эссе интерпретация особенно ценна тем, что
показывает экзистенциальную мудрость Силена,
пробивающуюся сквозь аполлоническое полотно,
необходимым условием как для течения культуры
и искусства в общем, так и для индивидуальных
творческих импульсов.