АПОКРИФ-93: 08.2015( E5.1 e. n.)
Дева смотрит на меня лукаво, играючи, но властно, отчего я прихожу в несказанный и плохо скрываемый трепет. Дева видит это, чувствует и, возможно только оттого и не теряет ко мне интерес. Она стоит на земле обеими ногами, твёрдо, уверенно, а я всё норовлю оторваться, улететь, хотя и это мне недоступно— земля не держит меня, не принимает, вибрирует под стопами и строит рожицы; воздух же мне чужд, я давно забыл, как правильно дышать. Я порезался о проклятый мною же самим кинжал и сейчас теряю кровь; мне кажется это таким бездарным— просто стряхивать на и так мокрую траву досадные капли, которые так надоедливо всё сочатся и сочатся из надрезанной раз и навсегда כף. Моей деве— моей?— смешно, её веселит моя неуклюжесть и моя растерянность, я для неё то ли сынок, бестолковый и неопытный, то ли престарелый папаша, безнадёжно отставший от жизни. Не выпуская из нежнейших, непогрешимых рук призрачно-дымчатый шар бытия, она слегка наклоняется— это дыхание! ароматы сырой глины и мха, горного цветка и звёздной пыли, искристого зелёного роста и сладчайшего чувственного тлена— и целует меня между уже плохо видящими мир глазами. Я рассыпаюсь на тысячи осколков, взрываюсь, снова собираюсь, тону, тону... [ кровь ]...
... Содержимое котла густое, тёмно-красное, с временами проскакивающими зелёными искрами и мелькающими в такт движению огромной ложки корешками и листьями загадочных растений. Ведьма— статная, старая, утробно-красивая, очаровательная, как родина лесных сказаний. « На вот, выпей, а то совсем истечёшь, здесь и так вокруг— болото »... [ живая земля ]... Беру обеими руками протянутую тёплой палеоматеринской кистью горячую чашу, подношу к лицу, вдыхаю... [ оллео, оллео! оллеофалондо, мама!]... глоток— боль, глоток— экстаз, ещё глоток— кровь хлещет из неглубокого пореза, словно из артерии, пропитывая, удобряя тёплой влагой меня, ведьму, живой мох... живой мох, прорастающий в меня. Ведьма, уже без одежды, заливается звонким, совсем не свойственным её облику, нереально детским смехом, от которого моё сознание вновь распадается на атомы, и я падаю, падаю... [ зелёная смерть ]...
... Девушка одета в красное, нет, уже нет... она одета в жемчужно-розовое. Перчатки, сапоги, распахнутый плащ на обнажённое тело— всё надетое и не надетое на неё, всё выступающее из-под одетого, всё, что явлено и скрыто— цвета этого закатно-сочного бесстыдства, замешанного на звёздном молоке; цвета, так однозначно призывного и лишающего рассудка рискнувшего отпустить в него своё желание. У девушки серые, почти белые в свете угасающего дня, наивно-порочные глаза— дразнят, покусывают, тянутся... Она юна и безупречна, как утренний снег... как розовый снег. Мы стоим посреди серого разрушенного варварской бойней города— посреди бетонных руин, стеклянного крошева и серой пыли, на маленьком, чудом уцелевшем пятачке развороченного взрывами и изрешечённого пулями асфальта. Неподалёку валяется искорёженный и обугленный мёртвый военный вертолёт. Я— грязный, пыльный, запёкшийся. « Дай, выпью, а то совсем истечёшь, здесь и так вокруг— пустыня »... [ невидимая жизнь ]... Отдаю ей свою руку, отдаю в нежную, тончайшую кисть, отдаю в горячие ждущие губы и в бездонное, тёплое нутро всепоглощающей юности. Кровь моя истекает в неё глотками кричащего безмолвия, способного прожечь мироздание насквозь, но лишь наводящего и удобряющего жизнь в самых немыслимых своих формах. Глоток— боль— я камень... глоток— экстаз— я трава...
195