ТРАДИЦИИ И ПРОРОКИ
пахли железом и болью, дымом и лошадьми, но чем больше они ненавидели меня, тем ярче и ожесточённее разгоралось пламя моей любви к ним и желание обладать ими. Я должен был стать сильнее их, и я стал. Я обнажил оружие и перестал опасаться нанести увечье какой-нибудь из них. Их запах, их уродство и дикость будоражили кровь, отчего мои мускулы наливались невиданной до сей поры мощью.
Они пахли почти как самцы, и я перестал думать, как думают люди. Они хотели видеть во мне зверя, и они его увидели, только стократ сильней и злее, чем они рассчитывали, зверя, познавшего одно лишь насилие и не ведавшего ласки.
Насилие! Насилие! Славные и жестокие девы-воины, ваша трапеза не состоится в этот раз! Вашими трофеями будут боль и горечь поражения, я растопчу и унижу вас, изорву, изрежу и брошу в пыль. Мы победили, мой жестокий демон войны, мы изранили их и изнурили, а потом привязали всех к огромному дубу и всласть насладились своей победой. Они все были девственны, пока я не изнасиловал их— грубо и недостойно для живущего среди людей. Но ни одна из них не кричала, лишь бессильный стон иногда прорывался сквозь крепко стиснутые зубы, и за это их уста остались нетронутыми. На этих телах не осталось ни одного не пронзённого или не избитого места, я имел их даже в раны, а мой воин-брат испражнился в них; но тем самым мы сохранили им жизнь.
Эти девушки и сейчас живут и сражаются где-то, сея отвагу в сердца одних мужчин и ужас в животы других. Они не помнят своего поражения, мой бог сделал для них очень много.
Когда я отвязывал их, они еле дышали; девы оседали в траву стонущими израненными куклами, и горечь раскаяния и жалости выплеснулась в моё сердце из, казалось бы, давно забытого тайника. Чтобы не выказать слёз, я отвернулся и быстро ушёл с поляны. Я чуть не устремился— прочь, прочь из этой вселенной боли, к одной из них, к другой, лишь бы совсем не потерять душу, проклятую, но, тем не менее, живую. Я выдержал только благодаря тебе.
Я тогда признал своё поражение, о мой милосердный бог, и ты не только простил мне это, ты поощрил меня сладчайшим экстазом побеждённого, когда ко мне вернулось всё то, чем мне довелось убивать раньше. Так я вернул себе жизнь для мира женщин.
И ещё были семь. Семь святых, семь проклятых. Спроси меня, мой бог, желаю ли я снова? И я отвечу: да! Спроси меня, косматый господин, желаю ли я снова? И я отвечу: нет! Восторг и ужас нераздельны за пределами обыденности.
Семь— это когда был отдан я. Я вновь забрал их всех, но силою безволия; ни одна раковина не раскрылась от моего натиска, они распахивали свои створы, выворачивали нутро и вбирали меня лишь по собственному произволу и повинуясь инстинкту головокружительно-бездонной древности, когда они были как я, а я— как они. Откажись я, попытайся убежать, исчезнуть— всё было бы тщетно; это моё бессилие было предрешено ещё тогда, когда я только вставал на тропу моего бога, с остервенением неофита и жадностью голодного вампира вбирая и испытывая каждое слово его науки, казалось бы, такой мужской и предельно ясной.
Ты был сказочно великолепен, о царственный сатир! Зарево огромного костра отражалось всеми оттенками меди в локонах твоей шерсти, стекая с могучих плеч по
206