АКТУАЛЬНОЕ ИНТЕРВЬЮ

работа, которую ему случилось выполнять в жизни. Я был у него на посылках, сверлил дрелью дырки, где он говорил, и забивал гвозди. Теперь у меня вообще совсем Россия. Огромный луг. Озеро. Банька на берегу. Дубы с трёхэтажный дом высотой. Вру, не совсем Россия. Больше похоже на Западную Украину или на русский юг. В лесу плюща много, ядовитого, ненавижу его. Берёзы есть, но чёрные, это совсем не тот запах. – Ничего, я закурю? – Не надо бы лучше. Я курил 30 лет, с десятилетнего возраста. И не курю уже гораздо дольше. В 69- м году вдруг как отрезало, началось что-то вроде аллергии на табак. Весь рот от него стягивает. Я почему уехал-то из России? Я боялся, что меня посадят. Пихнут в общую камеру. Там все будут курить. И я от своей аллергии задохнусь.

– За что вас было сажать? « Николай Николаевич » – невиннейшая вещь. И очень советская, в смысле патриотическая, по-моему …

– Нет, она не советская, конечно, но и не антисоветская, если не считать рассуждения об антинаучности. Но у меня тогда были и другие книжки – « Кенгуру », в которой сатиризация советского строя дошла до гротеска, и « Рука », за которую мне точно дали бы лет 15. За меньшее давали 20. Хотя они меня почему-то не трогали, и я даже догадываюсь почему. Им нравилось. Что песни они пели – там, в ЦК, – и меня, и Галича, и Высоцкого, это все знали. Ну а что ж они, не люди? У меня в « Руке » был лозунг – « Свободу Политбюро!». Эту свободу они могли себе позволить, а в остальном жили не привольнее остальных. Однажды в Штатах я зашёл в магазин русской книги, а там как раз делегация. Советская. Меня им представили. Одна женщина партийного вида подошла и специально сказала заговорщическим

тоном: « Спасибо за ваши книги ». Наверное, благодаря таким женщинам меня и терпели.

– А что такого крамольного в « Руке »? Весёлая, милая книга …

– Ну да, если не считать того, что в ней предсказывался крах системы. Кстати, это предсказание сейчас понемногу сбывается, с большим опозданием. Я описывал разрушение всего этого по китайскому варианту, к которому, насколько я понимаю, всё сейчас относительно мирно сползает. В Китае ведь как? Я там недавно был. Читать можно всё. Мандельштама, Хренама, Набокова, Хренокова. Интернет, правда, под контролем государства, но доступен. Лозунги все остались коммунистические. Плюс экономическая свобода. С бл … борются, потому что они, по их мнению, заражают нацию. И так думает не только начальство, а и просто люди. В « Руке » как раз такой вариант и был описан – « Славу КПСС » оставляем, тем более что всем давно насрать на эту славу, а инициативным и умным даём зелёный свет. Если бы с самого начала пошло по этому сценарию, было бы много лучше.

– Религиозность – это для вас признак ума или наоборот?

– Религиозность никакого отношения к уму не имеет. Это глубочайший инстинкт, а все споры о нём происходят от нашего разума. Разум завистлив. Зависть эта понятна: ум смертен, а душа – нет. Заметьте, о смерти вам всегда говорит ум. Душа верит, что она вечна, просто верит, знает, эту веру не надо доказывать. Поэтому душа, как правило, ничего не боится. Страхи ей нашёптывает всё тот же разум. Он расчётлив, осторожен, потому что опять-таки не вечен. Без него не прожить, а как бы хорошо было. Но он нужен в мире, потому что мир никогда не станет царством Божьим. Лани не возлягут с тиграми

. И надеяться бросьте. Ну, тут тоже много хорошего.

– Я знаю, вы цените это. Поделитесь опытом: с годами человек больше думает об этом или меньше? – О чём – об этом? – Ну об этом … – Это – понятие растяжимое. Мы можем думать при этом о конкретной бабе, а можем – о тайнах любви, в которой как ничего не понимали, так и не понимаем. Я, как солдат из анекдота, всегда думаю об этом и всегда о разном. Думаю, я не совсем правильно тратил силы в литературе – надо было меньше заниматься всякими сарказмами насчёт советской власти и больше думать об отношениях. Об этом, да.

– Кстати, у вас стих был лирический – как герой мечтает сидеть в туалете, на унитазе, предварительно нагретом возлюбленной, и читать газету о падении власти на Родине …

– Да, в китайском цикле. Буду здесь на вечере читать.

– Тогда ему это казалось верхом гармонии. Ну и как – настала она?

– Друг мой, ну какая гармония? Я же говорю, она в России невозможна. Но читать о « падении династии », как это названо в стихах, мне было приятно. Я по ней тоски не испытываю. Династия была дерьмо. Людям она сильно мешала, активизировала в них худшее, лучшим не давала ходу. Иное дело, что после её падения всё могло пойти иным путём, более разумным, но Россия ведь страна становящаяся, взрослеющая. До взрослости ей ещё о-го-го. На фоне старого Китая, например … Погодите, гиперактивные дети становятся со временем очень приличными людьми.

– Что вам нравится в русской литературе нынешней?

– Я далеко не всё знаю. Главной фигурой 90-х, на мой взгляд, был Пелевин, его прозу я полюбил. Главной фигурой сегодня становится

Гришковец – несколько более склонный, кажется, угождать публике, но всё равно очень талантливый. Массовую беллетристику я никогда читать не мог, но она ведь и не для этого. Она – свидетельство о времени. Многие реалии будут восстанавливаться потом по текстам Марининой, пишущей, кстати, лучше Устиновой, Дашковой, Донцовой … Никого не хочу обижать – эта литература нужна. Великие отражают не столько эпоху, сколько себя. А массовая культура аккумулирует быт.

– Вы много – и аппетитно – писали о своём чревоугодии. Пищевые пристрастия как-то меняются?

– Я люблю есть и люблю готовить. Меня никто этому не учил, всё сам, в детстве: мать на работе, отец на фронте, брат маленький. И тогда я освоил первое своё блюдо – из чего было? – из картошки. Драчены. Я и сейчас это очень люблю. Добавляю цветную капусту …

Я много готовлю, а меняются не столько пристрастия, сколько продукты. Раньше была сайра – о, какая была сайра! Теперь и масло жидкое, и вкус не тот. Главной закуской были рыбные консервы в томате, не знающие себе равных, – нигде в мире так сделать не могли, тайной был этот маринад. Сегодня их нюхать страшно, не то что есть. Вообще рыбные консервы были прекрасны. В Штатах с рыбой хуже, даром что с каждой стороны по океану. Там она дороже почему-то. У них копчёный лосось в Нью-Йорке по 80 долларов, а в России – по 20! Я не покупаю, сам солю. Беру сырого лосося, режу спинку вдоль, половину морожу, половину пластаю с солью. Делаю малосольного. Съедается – размораживаю и делаю ещё.

А в Москве я ем сосиски главным образом. Ничего, кроме сосисок.

Д. БЫКОВ