29
развития. Более интересную попытку в своих работах представил Ж. Деррида,
проведя «перекрестную интерпретацию» текстов З.Фрейда и М. Хайдеггера, где
последний стал для Ж. Дерриды связующим звеном между психоанализом и
деконструкцией: «Я представляю Фрейда и Хайдеггера как два великих фантома
«великой эпохи». Два переживших себя предка.
Они не знакомы друг с другом, но, по-моему, они образуют пару именно по
причине этой особенной анохронии» [2, c. 308–309]. Но если в своем анализе Ж.
Деррида обращается в первую очередь к раннему М. Хайдеггеру, акцентируясь на
таких проблемах, как время, язык, мышление, чувство вины и долга, то для нас важно
особое внимание уделить хайдеггерову прочтению греческой истины, ее
противосущности, сопоставив ее с истиной желания и моментом сопротивления.
Итак, начнем с мысленного эксперимента, представляя, как в кабинет доктора
М. Хайдеггера вошла его первая и единственная пациентка и начала рассказывать
свою историю… Он с большим вниманием (а уж в отсутствии внимательности М.
Хайдеггера упрекнуть нельзя) изучает историю ее болезни, выделяет ряд патогенных
зон, упорно работая с такими сложными истерическими приступами, как «Ф.
Ницше», продираясь сквозь столь сложную цензуру императивов Сверх-Я, как
«немецкая классика», средневековая схоластика и так далее. Добравшись до
воспоминаний, относящихся к эдипальному периоду, доктор М. Хайдеггер выделяет
основную патогенную зону в воспоминаниях своей пациентки, делая вывод, что
истина желания, некая бессознательная истина (а именно «истина бытия») в истории
субъекта была искажена и что первым этапом в лечении невроза должно стать
именно возобновление бытийного вопроса. Доктор отмечает в истории ее болезни:
«разбор предрассудков однако сделал вместе с тем ясным, что не только ответа на
вопрос о бытии недостает, но даже сам вопрос темен и неправилен. Возобновить
бытийный вопрос значит поэтому: удовлетворительно разобрать сперва хотя бы
постановку вопроса» [3, c. 4]. И хотя основной замысел нашего исследования вполне
очерчен и для нас уже очевидно, что на кушетке М. Хайдеггера оказалась вся
западноевропейская философия, нам отчасти придется остаться в сфере данного
мысленного эксперимента, чтобы наш анализ не впадал в ловушку бинарности,
иллюзию противостояния двух дискурсов и сохранял трансверсальный характер. Мы
сможем сохранить междискурсивное равновесие лишь преодолением разницы в
категориальном аппарате, при условии неизбежного насилия и к Ж. Лакану, и к
М.Хайдеггеру.
Итак, на данном этапе уже можно отметить несколько опорных точек.
1. Понимание М. Хайдеггером истории пациентки вытекает из постановки
вопроса о бытии, где он рассматривает историю западноевропейской мысли как
историю изменения сущности истины (то есть трансформации символического
регистра субъекта): «История, понятая в самой своей сути, то есть осмысленная из
сущностного основания самого бытия, представляет собой постепенное изменение
сущности истины. <…> Исторически сущее обретает свое бытие из этого
изменения» [4, c. 124], – то есть вопрос о бытии и вопрос о сущности истины
изначально сопряжены. Осмысляя историю болезни пациентки, М. Хайдеггер
исследует изменение сущности истины от досократиков с их αληθεια (не-
сокрытость) через римское veritas, certitudo, rectitudo, iustitia к замыканию круга
сущностной истории истины в превращении veritas в «справедливость» у Ницше.