книжная полка
(Окончание)
– А еще она пишет стихи, – продолжал ябедничать
мальчик.
– Ну и пусть пишет.
– Знаете, что рифмует? Никогда не поверите: серая и
белая. Нравится?
– Не знаю…
– Перестаньте. Как это может нравиться?
– Смотреть нужно… Белый и серый были, и ничего.
– Что за белый и серый? – не понял он.
– Гуси.
– Какие гуси?
– Веселые.
Мальчик взглянул на меня с непониманием и обидой.
К стихам он относился гораздо серьезнее, чем к прозе.
Иногда по несколько дней сомневался в одной-един-
ственной строчке. Мне это очень нравилось.
– Ты же знаешь, я стихов не пишу.
– Кстати, очень напрасно, – самоуверенно заявил
он. – Я видел то, что вам подруга прислала. Там не все
так бездарно, как вы утверждаете.
– Спасибо. Утешил.
Пару лет назад бывшая однокурсница прислала мне
сохранившуюся у нее подборку моих юношеских виршей.
Хранила как память о своих девичьих грезах. Меня уго-
варивали их опубликовать. Я решился показать мальчику.
– Не стоит благодарностей, – чуть поклонился мой со-
беседник. – Я вот даже запомнил:
Светает… Да, уже четыре.
Стучат часы в моей квартире.
Под этот ритм Битлы поют,
Вчерашний день назад зовут.
Поют – зовут, конечно, оставляет желать лучшего, а
так – нормалек. Особенно это нагромождение «т» в тре-
тьей строчке. Чувствуется ритмика и тиканье часов. Я
там только одного не понял. Можно спросить?
– Валяй, – разрешил я.
– Что такое Битлы?
И вновь мы с ним ровесники. Я все в той же поточ-
ной аудитории. «Если нечего сказать, задавай вопрос, –
учили старшие товарищи. – Переключай на себя внима-
ние». Какие проблемы?
– Лидия Иосифовна, – обращаешься ты к несравнен-
ной Левиной, – а вот эти определения богатая и бедная
рифма… Это только термины? Или они несут на себе
какую-то позитивно-негативную окраску?
Тут главное не делать долгих пауз. Развивай, дружок,
тему, пока не перебили. Покажи все, что успеешь.
– Я поясню на примерах, что я имею в виду. Вот, если
так:
Я Гойя! Глазницы воронок мне выклевал ворон, сле-
тая на поле нагое. Я горе! Я голод! Войны, городов го-
ловни на снегу сорок первого года. Я горло! Повешен-
ной бабы… И так далее. Здесь все ясно. Сложнейшая
закольцованная рифма. Маяковскому на зависть. А вот
другое четверостишие:
При вас мне скучно, я зеваю.
Без вас мне грустно, я терплю.
И мочи нет сказать желаю:
Мой ангел, как я вас люблю.
Зеваю – желаю, терплю – люблю. Это же любовь –
морковь. Куда уж беднее? А автор известен.
Как всколыхнулась аудитория. Покусился на святое!
Неважно. Главное, что Лидия Иосифовна удовлетворенно
кивнула, и вон та рыжеволосая бестия, соблазнительно
покусывая ручку, смотрит на тебя с ободряющей улыб-
кой. Это, кстати, именно она предложила организовать
на курсе «ликдев». Даже девиз придумала: «Бороться с
девственностью, как с безграмотностью». Умничка такая.
Хорошо, что уже успел пригласить ее на вечер к Олежке.
Интересно, этот солнечный цвет у нее натуральный или
крашеный? Немного терпения, сэр. Вечером узнаете.
– Вот ты зачем пишешь? – спросил я мальчика.
– Не знаю, – задумался он. – Привык, наверное…
– Не самая вредная привычка, – согласился я. – А
еще?
– Ну… это доставляет мне удовольствие.
– Верю. Тогда почему ты ей отказываешь в этом удо-
вольствии? – я все еще продолжал заступаться за не-
знакомую мне писательницу.
www.russiantown.com
СУМБУРНОЕ
– Потому что я никому не навязываю свою писанину.
– Сомнительная скромность.
– Вы же сами говорили, что были авторы, которые пи-
сали… как вы это называли? В стол?
– Это был не их выбор. Если бы перед ними лежали
твои компьютерные возможности, они не стали таиться.
– Вы так думаете?
– Я это знаю.
Задавленные удавкой цензуры, мы искали любую ла-
зейку для того, что тогда называли самовыражением. До
конца не осознавая, что именно нам хочется выкрикнуть,
мы, задыхаясь, издавали какие-то булькающие звуки. Ду-
маете, это Малинин на своих худеньких плечиках внес
в русскую культуру поручика Голицына? Он еще был
мальчиком Выгузовым со свердловского полустанка, ког-
да в наших хлопковых бараках пылали станицы и тройки
уносились к яру. А после известия, что комиссары сидят
за нашим бокалом, мы с неподдельным возмущением
выкрикивали «Гады!!!» и жалели бредущих в кабинет де-
вушек. Мы знали, что среди нас есть стукачи, подхалимы
и мерзавцы, но старались об этом не думать. Хотя и опа-
сались их больше, чем преподавателей, которые тоже,
несомненно, слышали нашу самодеятельность.
Гуманитарные факультеты университетов всегда не-
много фрондировали. И в каких-то суженых рамках это
считалось допустимым. А молодость большинства наших
учителей пришлась на шестидесятые, когда эту фронду
едва не узаконили. Они тоже в свое время горланили
Галича, Окуджаву, еще совсем молодого Высоцкого. Что
могли они нам возразить? Но даже на хлопке они оста-
вались преподавателями. И были призваны исправлять
наши ошибки. Что они и делали. Подошел к нам доцент
Сергей Иванович Зинин и поправил, что в песне Галича
Бобби Чарльтон – «сука рыжая» – целится вовсе не по
морде, а совсем по другим более важным для мужчины
частям тела. Которые он с чисто филологическим сма-
ком и назвал. Не особенно обращая внимание на сидя-
щих с нами девочек.
Я потом часто вспоминал, что не знаю ни одного слу-
чая, когда у кого-то из ребят были неприятности из-за
рассказанного анекдота, аполитичной шутки, дружеского
или не очень шаржа на члена правительства. То есть из-
за того, чем была наполнена наша повседневность. Не
поручусь, что этого не случалось вообще, но если я, при
своем многотысячном отряде знакомых и приятелей, не
получил по цепочке подобной весточки, значит их было
мизерно мало.
О том, чтобы опубликовать интересную проблемную
статью мы не могли и мечтать. С нами просто никто не
разговаривал. Идите сначала доучитесь. Для таких ма-
териалов имелись проверенные, маститые, как правило,
самые бездарные журналисты. Нам оставались крохи с
барского стола, маленькие «информашки», приносящие
редкие трешки-пятерки в наш скудный студенческий
бюджет.
Хотя несколько небольших очерков за моей подписью
тогда вышли. Мне рассказывали, что эту историю мусо-
лят в кулуарах университета и сейчас, спустя сорок лет.
В общем, занял у меня добрый приятель сотню. Деньги
по тем временам для студента огромные. Но ему было
очень нужно, в таких ситуациях не до рассуждений. За-
нял на месяц, но мне было все равно, потому что я не
имел ни малейшего понятия, когда насобираю вторую по-
ловину на новую джинсу. В ближайшей перспективе, ни-
чего путного не проглядывало. Но отдавать долг приятель
не торопился. Теребить его было неудобно, да и незачем.
Спустя пару недель после моего благородного поступка,
кто-то из ребят похвалил мой материал в газете. Я не
вспомнил, о чем идет речь, но не ругают же. Еще дней
через десять преподаватель старославянского языка (мо-
жете представить такую херню?) сказал, что может по-
ставить мне только единицу, но ему так понравился мой
очерк, что он готов пару баллов мне подарить. Я даже не
стал спрашивать, что он имеет в виду и убежал быстрее
Виктор
ГОРОШИН
лермонтовского Гаруна. А тот, как вы помните, бегать
умел. Когда мне сообщили о моем очередном шедевре,
я все же поинтересовался, где именно он появился и как
называется. На меня посмотрели как на идиота и на вся-
кий случай отошли в сторону. К концу месяца из разных
изданий стали приходить почтовые переводы… Всего их
набралось как раз на сотню. Вы ведь уже поняли, да?
Таким образом мне вернули долг. Беда лишь в том, что
давал я деньги целиком, а получал частями и проматы-
вал в тот же день, не понимая, что происходит. Но мы до
сих пор дружим. Приятель живет в Северной Каролине, и
иногда я в шутку прошу у него стольник до получки.
На третьем курсе мы решили выпускать стенгазету.
Огромную, злободневную и, конечно, необыкновенно
талантливую. И знаете, у нас получилось. Каждый ме-
сяц мы вывешивали свежий номер, и этого оказывалось
достаточно, чтобы народ толпился у стенда до следую-
щего выпуска. Приходили со всего университета. Слух
о нас прошел по всей Руси великой. Единственным ра-
зочарованием читателей являлась полная анонимность
авторов. Мы позволяли себе многое. И иностранцев зи-
мой в СССР на пиво звали, поскольку только в нашей
стране каждый знал, где раки зимуют. И Бенкендорфа на
интервью приглашали. И даже отвечали Рождественско-
му на его «Письмо в тридцатый век». Такой у нас там
коммунизм получался, что при Сталине бы расстреляли
без права переписки. А здесь – сходило. Несколько но-
меров вышли и провисели без всяких проблем. Их цити-
ровали, наши шутки превращались в анекдоты, все ис-
кали авторов. Когда кого-нибудь из нас спрашивали, что
мы думаем о газете, мы говорили, что могли бы сделать
лучше. Спрашивающий поджимал или поджимала губки
и с презрением произносил:
– Ну и попробовал бы…
Кризис наступил примерно через полгода. В очеред-
ном выпуске мы снова покусились на святое. Только те-
перь это был уже не какой-то там Пушкин, а личность
гораздо более важная в мировой культуре – заместитель
декана… Знаете, я не буду называть ее имени. По са-
мым благородным мотивам. В общем, сравнили мы ее
с Евой, которой можно было задать только один вопрос:
– Ева, скажите, вы очень любите яблоки?
И номер со стены сняли в первый же день. Мы потра-
тились на бумагу, краску, кисточки, художника, который
называл себя нашим другом, что не мешало ему наста-
ивать на оплате, и приколотили копию. Она провисела
до утра.
Ребята мы были реалистичные, Дон Кихота считали
придурковатым чудаком, поэтому выпили с горя да и
похоронили наше детище. Думали, на том все и закон-
чилось.
Но спустя пару месяцев на доске объявлений поя-
вилось сообщение, что создателей газеты приглашают
в партком для переговоров. Анатолий Георгиевич Вла-
димирский гарантировал нам полную конфиденциаль-
ность и безопасность. У нас даже не возникло мысли,
что это может оказаться ловушкой или провокацией.
Мы верили нашим учителям. Они продолжали фрон-
дировать. А мы продолжали выпускать газету. О том,
кто мы такие, знал только секретарь парткома. Он умел
хранить секреты.
У нас в уставе было сказано, что член редколлегии,
раскрывший тайну «Гонга» (так называлась газета) без
согласия всех участников, обязан трижды пригласить
остальных в ресторан. Причем, за каждым оставалось
право привести с собой еще одного че-
ловека. Для студента наказание почти
неподъемное. Так мы оберегали себя от на стр. 30
собственного тщеславия.
2 (198) февраль 2020
⇒
29