Есть, однако, область знания, более или менее близкое знакомство с которой самые
снисходительные люди должны, кажется, признать обязательным для историка, экономиста или
юриста. Это — область душевных явлений. Положим, что психология и до настоящего дня не
имеет еще вполне установившегося научного облика, не представляет собой законченной цепи
взаимно поддерживающихся и общепризнанных истин. Но как ни много в этой области спорного,
гипотетического и условного, душевные явления настолько-то известны все-таки, чтобы можно
было по достоинству оценить психологические моменты различных политических, юридических,
экономических теорий.
Какие бы понятия тот или другой экономист ни имел о человеческой душе для своего личного
обихода, но в сфере своей науки он рассуждает так, что единственный духовный двигатель
человека есть стремление покупать как можно дешевле и продавать как можно дороже. Для
иного юриста мотивы деятельности человека исчерпываются стремлением совершать
преступления и терпеть за них наказания, и т. п. Так как душа человеческая на самом деле
бесконечно сложнее, то понятно, что явления, незаметные с этих условных, специальных точек
зрения, ускользают от анализа, хотя в жизни заявляют о себе, может быть, очень часто и очень
сильно. Таковы именно массовые движения.
Потрудитесь припомнить весь цикл существующих так называемых социальных наук — и вы
увидите, что ни на одну из них нельзя возложить обязанности изучения массовых движений как
таковых, т. е. в их существенных и самостоятельных чертах. Пр авда, уголовное право знает,
например, соучастие в преступлении, бунт, восстание; политическая экономия знает стачку, эми-
грационное движение; международное право знает войну, сражение. Но уголовное право ведает
предмет с точки зрения виновности и наказуемости, политическая экономия — с точки зрения
хозяйственных последствий, международное право — с точки зрения известного, постоянно
колеблющегося, так сказать, кодекса приличий. При этом массовое движение как общественное
явление в своих интимных, самостоятельных чертах, как явление, имеющее свои законы, по
которым оно возникает, продолжается и прекращается, остается”
“Велик и величествен храм науки, но в нем слишком много самостоятельных приделов, в каждом
из которых происходит свое особое, специальное священнодействие, без внимания к тому, что
делается в другом. Широкий, обобщающий характер шагов науки за последнюю четверть века
много урезал самостоятельность отдельных приделов, но мы все-таки еще очень далеки от
идеала истинного сотрудничества различных областей знания. Если бы нужны были до-
казательства, то, может быть, наилучшим доказательством этого рода оказалась бы судьба
вопроса, нас теперь занимающего.”
В истории человеческой мысли нередко бывает, что практика предвосхищает у науки известные
группы истин и пользуется ими, сама их не понимая, для той или другой практической цели.
Наука, например, только теперь узнает природу искусственной каталепсии или гипнотизма, а
между тем она была уже знакома древним египетским жрецам, не говоря о целом ряде
последующих шарлатанов и фокусников. Знакома она им была, конечно, только эмпирически, как
факт, причем о причинах факта они не задумывались или же искали их в какой-нибудь
мистической области. Таких примеров история мысли знает множество. И как практическое
применение рычага на неизмеримое, можно сказать, время предшествовало научному его
исследованию, так и механику массовых движений эмпирически знали и практически
пользовались ею уже наши очень отдаленные предки.
“Военные люди, может быть, первые обратили внимание на неудержимую склонность толпы
следовать резкому примеру, в чем бы он ни состоял. Есть много военно-исторических анекдотов
о паническом страхе или безумной коллективной храбрости под влиянием энергического
примера.”