Оказывается,
музыка способна
воздействовать
не только красотой
мелодии, формы,
но всей своей
звуковой мощью!
Нужно только суметь непосредственно схватить звуками какое-то сильное чувство… Отныне Даргомыжский стал для Модеста кумиром,
а самого его неудержимо потянуло сочинять.
Сама судьба, словно по заказу, подкинула ему вскоре новое знакомство — с Милием Балакиревым, знатоком музыки и отличным
пианистом. Двадцатилетний Милий в своем деле отличался весьма радикальными взглядами:
долой музыкальные штампы! хватит молиться
на прошлое! пора создавать свежий музыкальный язык, как то делали старшие современники Глинка, Шуман, Берлиоз… Мусоргскому того и надо, он счастлив брать уроки у Балакирева: играть в четыре руки, с головой погружаться
в мир неведомых ему произведений, разбирать
их по косточкам, спорить. А какие люди бывают у Милия! «Ходячая энциклопедия» Владимир Стасов, остроумный, музыкально подкованный Цезарь Кюи… С обычной своей безоглядностью Мусоргский кидается навстречу новой,
открывшейся ему жизни, куда военная служба —
все эти дежурства, смотры, парады — не вписывается никоим образом. А значит, службу надо
оставить!
Сказано — сделано. Отныне Модест —
только композитор. Он набивает руку на разных пьесах, сонатах, романсах, но тянет-то его
к другому: к мощным историческим потрясениям, к таинственной и великой древности. Например, страсти царя Эдипа — чем не сюжет для музыкального сочинения?
Девятнадцати лет отроду Мусоргский
запоем читает швейцарского богослова Лафатера, мучительно размышляет о том, как ведет себя душа после смерти, пытается воочию
представить божество… В это время у него развивается странная болезнь — «ирритация нервов». Как напишет он позже Балакиреву, «молодость, излишняя восторженность, неодолимое
желание всезнания» привели к «олицетворению
мечты в образах и действиях…». Не последнюю
роль в «ирритации нервов», по-видимому, сыграло и сильное чувственное влечение к одной
MusicuM # 3
А.С. Даргомыжский,
творческий наставник
М.П. Мусоргского.
Портрет кисти
К. Е. Маковского.
Фрагмент,
1869 г.
московской красавице. И всё же не в этом дело.
Кажется, вместе с музыкальным даром в нем —
вот так, болезненно и безотчетно, — открывается дар медиума: способность слышать голоса прошлого, реально ощущать то, что не видят другие! Годом позже он приедет в Москву,
попадет в Оружейную палату и, глядя на карету Алексея Михайловича, вспомнит фигуру царя. Потом спохватится — что трезвомыслящий
Балакирев о нем подумает? — зачеркнет слово
«вспомнил» и напишет «представил».
Кстати, пишет Мусоргский каллиграфическим почерком. С точки зрения графологии это значит, что он склонен жить в гармонии
с окружающими, не выпячивать свое «я» и доверять мнению авторитетов. Так и есть, Модест
без ума от своего кумира Балакирева и всецело доверяет его мнению! Но вопрос в том, жалует ли Милий Мусоргского? Кажется, не особенно: вся эта рефлексия, мистицизм Модиньки
глубоко чужды Балакиреву. Слава богу, нервная болезнь Модеста прошла. Но его музыка…
Конечно, она нова, необычна, даже талантлива… Но всё как-то не о том! «Модинька создал
какое-то музыкальное чудище, — докладывает Кюи Балакиреву об одной из пьес Мусоргского, — тут церковные напевы нескончаемой
длины и обычные Модинькины педали. Всё это
неясно, странно, неуклюже…» Кажется, Модест всё больше разочаровывает Милия. «Кроме Кюи, я ни от кого ничего не жду», — с грустью пишет Балакирев своему новому любимцу
13