МАШУНИНА ЖИЗНЬ
— Я всю жысь в работе. Смалу на мачеху робила, ейных деточек подымала, потом колхозы зачались — кого в лес послать, кого пахать да сеять? Машуню. А в войну — тут уж говорить нечего — все воза на меня: у ей, у Машуни, робят нету. Так я и осталась в девках. Некогда и взамуж было вытти. Да и за кого? Два с половиной мужика в деревню
с войны вернулось — разве мне кривой глаз пучить?
Да, милой, я ведь в войну-то окривела, селиминой глаз нарушила. Целыма днями да целыма ночами молотила, знашь, в войну: хлеб, хлеб давай, по целым суткам из овина темного не вылезала, вот в темноте-то и наехала глазом на селимину. А потом задымило, задымило, да и
другой в темноту ушел.
Стала нянькой. И слепая робила в колхозе, пятнадцать лет сидела с робятами от кол-хозу. Сичас вот тем и живу, доглядывают внучки. Я внучками зову, с которыма водилась. Все какая-нибудь забежит. Когда дорожку зимой разгребет, когда за хлебом сбегает, когда за
водой.
Не знаю, не знаю, што со мной будет, какая жысь. Какие-то все паралицы, да болез-ни, да раки, да... Может, и мне што еще
заготовлено у бога.