80
��������� ���������� �����������������
РАССКАЗ
80
Старик повернулся на другой бок и закашлял. Этот кашель душил его давно. Старику даже казалось, что вместе с ним выходит вся жёлчь и злоба, скопившиеся за целую жизнь. Он кашлял тяжело, хрипло, то и дело сплёвывая кровавую мокроту. Затем он открыл глаза, с большим трудом приподнялся на кровати и сел.
Как сыро и мрачно в комнате. Лишь тоненькая струйка света, сочившаяся из-под неплотно закрытых тяжёлых ставень – единственное, что соединяло теперь с внешним миром. Его жизнь – здесь: в этом доме старых деревянных стен, поросших мхом и местами подёрнутых плесенью большого дубового сундука, хранящего секреты былой молодости, смеха и счастья, грубого с тёмно-зелёной потрескавшейся краской стола, шёлкового кресла с выцветшими узорами и больших напольных часов, которые остановились в тот день, как она умерла. С тех пор в доме было тихо. Старик откинул грязное, больше походившее на ворох цветных тряпок, одеяло, свесил с кровати сухие, жилистые ноги с потрескавшейся кожей и вздохнул.
– Господи, Боже мой! Когда же ты меня приберёшь?
По ногам тянуло холодом. Старик снова закашлял.
– Темно как. Но это даже хорошо. Пусть будет так. Так лучше.
И старик зашаркал к столу, кряхтя и вздыхая, но уверенно и решительно, как будто был рад сделать ещё один шаг навстречу своему концу. На столе он нашёл недокуренную папиросу и спички. Свеча, уже давно потухшая, теперь оплыла и застыла, оставив на столе бесформенную, грязновато-серую восковую лужицу, на которой теперь бесчинствовали мухи. Свеча, сухие корки, пролитый соус, пепел, окурки, опрокинутый стакан – всё напоминало о вчерашнем ночном бдении.
Он уже несколько ночей не спал, и это было похоже на поблажку, которую обычно дают маленьким детям перед тем, как заставить их угомониться и заснуть. Он тоже знал, что скоро заснёт. Но не сейчас. Нет, ещё не сейчас.
Медленно, будто желая ощутить ладонью каждую крошку, старик смахнул сор со стола на пол, поставил перед собой треснувшее, уже основательно помутневшее зеркало и начал старательно бриться.
Вот и кончено. Тяжёлыми мятыми гардинами висят щёки, широкими бороздами легли на глаза и лоб – горе и мудрость.
– Я – старик. С-т-а-р-и-к … Какое странное слово. Или нет. Страшное.
��������� ���������� �����������������
Если Вы энергичны, коммуникабельны – эта работа для Вас.
МЫ ПРЕДЛАГАЕМ ОЧЕНЬ ВЫГОДНЫЕ УСЛОВИЯ.
770-447-0208
www. RUSSIANTOWN. com № 3( 32) март 2006 г.
Такое же страшное и непонятное, как « вечность », « всегда », « никогда »…
Он посмотрел на своё высохшее, сморщенное тело, пытаясь понять, как вообще может быть в этом смятом мешке, стараясь соотнести и смирить себя с ним.
– Как же я могу находиться в этом теле? Ведь я всё тот же. Посмотри на меня, Маша. Мне ведь всё так же 35, как тогда, когда мы с тобой встретились. Это – я! Я всё так же готов кружить тебя в бесконечном вальсе, забрасывать стихами и цветами. Я всё так же готов бегать за тобой по лугу, только делая вид, что отстаю, а потом, догнав, повалить в траву и целовать, целовать, целовать … До сумасшествия, до исступления. Я всё тот же, готовый хохотать и дебоширить всю ночь напролёт, упиваясь вином и любовью. Ты молчишь? Ты мне не веришь? Это – я. Я просто устал. Я вот сейчас отдохну … Посижу немного … Но ведь ты меня таким и помнишь, ведь правда? И не смотри так, это не моё тело.
Он подошёл к окну и со скрипом отворил тяжёлые дубовые ставни. Резкий свет ослепил его. Старик зажмурился. Из полинявших глаз засочились слёзы. Солнце только начинало вставать, заливая розовым светом нового дня яблочные деревья. Что это было? Весна, лето, осень? Наверняка, он не знал, только помнил, как именно здесь встретил её впервые. Юная дева в белом длинном сарафане собирала яблоки в подол, обнажая загорелые икры и красивые тонкие стопы. Что-то тихонько напевая про себя, изредка поднимала глаза и застенчиво улыбалась. Солнце было прямо над ней, и, казалось, она вся просто светится чистотой, нежностью и жизнью.
– Святая! – всё, что и мог с восторгом прошептать он тогда. И звали её – Мария! И вся жизнь его пронеслась, как один день, тот день, когда босоногая девушка собирала яблоки, а потом они заливались смехом, кружась по осеннему саду, и вонзали зубы в крепкие сочные плоды …
* * *
– Готов ли ты взять её в жёны, любить и оберегать в болезни и здравии, радости и горе, пока смерть не разлучит вас?
– Да, да. Готов. Господи! Спасибо Тебе! За это огромное счастье! За эту любовь! За каждый миг и вздох этой жизни.
… О, как же я ненавидел Тебя, Спаситель, когда из комнаты вышел врач и с дипломатической вежливостью объявил, что всё кончено. Ты не спас её тогда.
Весь мир потерял свой цвет. Я ослеп и оглох. Я умер. Осталось только вот – тело. Забирай же его сейчас, оно мне больше не нужно.
Старик вспомнил, как он, как помешанный носился по комнате, круша и ломая всё на своём пути. И плач уже не был плачем. Это был вой. Так стонет раненое, подбитое животное, из последних сил борясь со смертью. Он вспомнил, как подбежал к углу, где висела Богородица и младенец Иисус, как гневно, с ненавистью швырнул иконы на пол, так что треснула рама, а у Иисуса отвалился кусок гипсовой драпировки; как он метался в бреду, злобно выкрикивая:
« Ненавижу! Ты слышишь меня, Бог, я Тебя ненавижу! Ты забрал её у меня. Всё, что я имел. Как ты посмел её забрать? Ведь я Тебя так просил!»
А Дева – Мария по-прежнему улыбалась своей сдержанной, ничего не значащей улыбкой.
– Для меня больше нет Бога. Я так решил. Я останусь в этой комнате один. Навсегда.
И он остался. И вот уже, который день, который
Ñ ÷ àñòüå
год просыпается, встаёт, курит и садится у окна смотреть, как Мария, освещённая солнцем, смеётся и собирает яблоки.
Но сегодня она не пришла. А как-то вдруг полил мелкий, холодный дождь. Он сидел и смотрел, как ветер сдирает листья с яблонь и швыряет их в стороны.
– Скоро зима, – подумал старик, – и всё заснёт. Замрёт. Застынет. Умрёт … Как хочется спать. Я устал. С-Т-А-Р-И-К!
Он отошёл от окна, прошёлся по комнате. Как страшно быть одному в этом тёмном, пустом доме. Одному, никому ненужным, усталым и старым. Старик сел и зарыдал. И ему казалось, что он снова мальчик, и вот сейчас должна подойти мама, прижать его к себе, поцеловать, посадить на колени, а он так и не сможет объяснить ей, что произошло и почему плачет. Мама … Её уже тоже давно нет. Старик вытер слёзы, встал и бесцельно заходил по комнате, пытаясь найти поддержку и укрытие среди таких же старых, как он, привычных предметов, вглядываясь в их очертания, но видел их сейчас впервые. Острые, тёмные они выступали из черноты и холодными, беспристрастными судьями с маленькими жёлтыми глазками ехидно посмеивались у него за спиной.
Старик споткнулся. Кряхтя и кашляя, он наклонился, чтобы поднять то, что лежало на пути. – Мария. Он бережно взял икону, стараясь удержать ослабленными руками рассыпающуюся раму, и посмотрел на Богоматерь. Он глядел долго и пристально, пытаясь изучить, понять, запомнить …
Какой светлый, чистый взгляд! Какая нежная материнская улыбка!
– Она улыбается. Мне. Сейчас одному мне. И всем. Всегда …
Старик неумело перекрестился. Затем очень осторожно, будто держа бесценный дар, подошёл к кровати, положил икону на подушку, лёг рядом и закрыл глаза. Мария, залитая светом, простирала к нему руки …
Он был счастлив.
Ирина ДАВЫДОВА, Атланта