⇔
книжная полка
29 ⇒ 30
– От одной жены, надеюсь, – продол-
жался допрос с пристрастием.
– И не надейтесь, – я решил говорить
правду, только правду и ничего кроме нее.
– От двух?
Я отрицательно покачал головой.
– Неужели? – голосом председателя профкома
спросила мама.
Я скорбно развел руки в стороны.
Родители вновь посмотрели друг на друга. По их
взглядам я понял, что творческое взросление их сына
пойдет далекой от меня дорогой. Мне не удалось
оправдать их надежд.
Молчание длилось довольно долго. В приглушенном
зале отчетливо слышался скрип размышлений.
– Ну и ладно, – неожиданно выдохнула мама-сиби-
рячка. – Моральный облик ваш, конечно, оставляет же-
лать лучшего, но нашему мальчику вы не опасны.
– Почему это ты так решила? – поинтересовался муж.
– Совсем одурел на своем станке. Ему ведь детей,
наверное, женщины рожали.
– Наверное… – неуверенно отозвался благоверный.
– Так чего тебе еще нужно?
Я видел, что мальчику очень стыдно. Но держался он
молодцом. Понимал, что весь этот фарс продиктован
только заботой о нем. Если уж католические священники
в Америке позволяли себе такое… Вот православные
попы в России, это совсем другое дело.
Родителей мальчика я больше никогда не видел. Мы
продолжали заниматься. Он на лету схватывал разные
мелкие секретики, которыми я с ним делился. Читая
его новые сочинения, я с удовольствием видел, что
он их умело использует. Меня поражало, что, обладая
сравнительно небольшим словарным запасом, он
манипулирует им с ловкостью искушенного политика.
А недавно он принес мне свой рассказ, написанный на
английском. Я понял, что наши занятия подходят к концу.
Мальчик совершенно не хочет публиковаться. Много
раз я предлагал составить ему протекцию в самые
различные издания, но его это не интересовало.
– У тебя совершенно нет авторского тщеславия, –
сокрушался я. – Поверь, это не лучшее качество для
литератора.
– Я верю. Но мне пока неудобно показывать то, что
я делаю.
– Похвальная скромность, конечно. Но зачем ты бе-
решься судить о себе? Пусть это за тебя сделают дру-
гие. Предоставь им такую возможность.
– А если им не понравится?
– Сразу всем?
– Сразу всем.
– Так не бывает. Но, поверь, даже в этом случае, это
лучше, чем когда всем нравится.
– Вы серьезно?
– Как никогда.
Потом он признавался, что принял это высказывание
за глупую шутку.
– Полная идиотка, – мальчик, наконец, оторвался от
компа и опустил экран.
– Кто?
– Я же говорил, тетка одна.
– Если бы только одна…
– Она у меня в ленте. Считает себя большим
писателем. Ежедневно выдает по произведению. То
внучку перепеленала, то собачку прогуляла в парке. Ни
одного живого слова.
– Зачем читаешь?
Мальчик задумался.
– А черт его знает. Наверное, хочу понять, как нельзя
писать.
– Начни больше читать. Поймешь, как писать нужно.
– А я не понимаю?
– Ты, скорее, чувствуешь. Что-то мы с тобой разобра-
ли. Другое ты ощущаешь на интуитивном уровне. Но у
тебя громадные пробелы в гуманитарном образовании.
А ты берешься судить о творчестве других.
– Да какое там творчество? – возмутился мальчик. –
Откройте, почитайте. Поверьте, вам будет весело, как
никогда.
– Как зовут писательницу?
30
1 (197) январь 2020
Он назвал совершенно неизвестное мне имя.
– Открыть вам? Посмеетесь.
– Я знаю кого открывать, когда хочу посмеяться.
Послушай, мне кажется, тут не совсем чисто. Ты из-
бегаешь первоклассных авторов и читаешь какую-то
бездарную, по твоему мнению, тетку. Может быть, ты
ищешь сравнений, которые изначально будут в твою
пользу? Соревнуешься со слабым?
– Было бы с кем соревноваться! – запальчиво отве-
тил он.
– Да есть. Я тебе в книжку закидал сотню авторов.
Что ты из них прочитал? Нечего сказать! А на бегающую
собачку ты тратишь время. Может быть здесь и зарыты
твои комплексы? Поэтому ты не хочешь печататься?
– Я думаю, автору должно быть стыдно за каждое
свое слово.
– Чушь! Стыдно должно быть за неуместное слово.
Но и это лишь повод для автора кусать по ночам по-
душку. А читатели разделятся во мнениях, поверь. И
это прекрасно.
– Вот я и разделился. И считаю, что так, как она, пи-
сать стыдно.
– А вот это уже было, – отмахнулся я. – Сидели та-
кие же умники и рассуждали о стыде. А в результате
получалось, что стыдиться своих произведений должны
Зощенко, Ахматова, Шостакович…
– Очень интересно, – сказал мальчик. – А кто это та-
кие?
Одним из наиболее противных мифов эпохи
развитого и не очень социализма было вранье о самой
читающей нации на Земле. Вот не было у советского
пролетария большей радости, чем завалиться после
тяжелой смены на диван с томиком Рильке. А рядом
жена с Лонгфелло. А сын за столом учит про птицу-
тройку… Но беда даже не в том, что не было у них
такого желания. Беда в том, что не было Рильке.
Иллюзия наслаждающегося шедеврами мировой
культуры народа с легкой, но нечистой руки товарища
Суслова создавалась простым арифметическим
способом. Многочисленные речи вождей печатались
миллионными тиражами, складывались в общую кучку
и делились на количество счастливчиков, которым по-
везло жить под мудрым руководством коммунистиче-
ской партии. В результате десятка два изданий в год
приходилось на каждого эстета. Включая грудных де-
тей, умалишенных и безграмотных.
Правда, иногда гнилым интеллигентам тоже делали
безрассудно дорогие подарки. Издавали гигантскими
тиражами всяких там недоброжелателей. Например, в
середине семидесятых сборник Вознесенского «Дубовый
лист виолончельный» вышел в свет непозволительно
большим тиражом – аж целых сто тысяч экземпляров.
Примерно 7 тысяч на каждую республику. Для сравнения
в Ташкентском университете училось 14 тысяч человек.
Не считая преподавателей и еще тридцати имеющихся
в городе высших учебных заведений.
Читать мальчик не любил. Анекдота, что чукча
не читатель, чукча – писатель, не понимал. Стоило
громадных трудов объяснять ему, что если ты хочешь
стать хоть маленькой частицей Культуры, то эту
самую Культуру нужно хотя бы в общих чертах себе
представлять.
В какой-то момент мне пришла в голову крамольная
мысль, что доступность литературы девальвирует
ее ценность. Если ты можешь, не выходя из дома,
получить пять тысяч томов, то они, видимо, перестают
быть сокровищем.
– А еще, зачем мне читать, если почти по каждой кни-
ге снят сериал? Сколько времени сэкономить можно.
В его устах это звучало справедливо. Я вдруг подумал,
что мы были последним поколением, прочитавшим
«Трех мушкетеров». Для идущих за нами бравые вояки
уже безукоризненно попадали в ноты, радовались
достижениям металлургии и переживали за бюджет
Парижа.
В возрасте мальчика я учился в университете.
Читали мы много. Книги иногда давались на одну
ночь. Попробуй не передай дальше. В следующий раз
вылетишь из списка. Иногда они обменивались. За
одного Битова двух «небитовых» давали.
Мы делились на «Вознесенцев» и «Евтушенковцев»,
признавая гений обоих. Девчонки что-то говорили про
Ахмадуллину и Цветаеву. Скрепя сердце, мы с ними
соглашались. Некоторые читали Асадова. Их мы не
считали за людей.
И мы спорили. Ночами напролет. Под густой
сигаретный дым и недопустимое количество алкоголя.
Это были тесные компании единомышленников. Не
меньше трех, не больше девяти. Господи, как я же я
соскучился по умным!
– Ну, как же, Витя, – говорил тот красавчик из
параллельного потока. – Я с тобой не согласен. Как это
у Окуджавы нет слов Жизнь и Смерть? У него так много
о жизни и смерти.
– Вся литература о Жизни и Смерти, – снисходитель-
но говоришь ты, прикуривая от трехрублевой зажигал-
ки. – Я лишь имею в виду, что он почти не использует
именно этих слов. Сплошные метафоры. Смерть – это
«где-нибудь на остановке конечной». «Чистый-чистый
лежу я в наплывах рассветных», и простыня свисает
знаком безоговорочной капитуляции. «Заклубится закат,
по углам заметая…». Солдаты не погибнут, а «будут
получать вечные казенные квартиры». А Жизнь – это
затянувшийся пикник или мое самое любимое, что за
глотку хватает – «Прогулка». Смотрите, ведь даже
«Путешествие дилетантов» – это не побег князя Мятлева
с кунаком и невестой, это наше с вами путешествие
от Арбатского двора до Арбатского двора, это мы –
дилетанты, «пробираемся, как в туман, от пролога к
эпилогу» и пишем страницы своей жизни. И «каждый
пишет, что он слышит», как он дышит и так далее…
Тебя несет, как Остапа в Васюках. Ты юн и прекрасен.
Ребята уважают, девчонки смотрят с нежностью. И вон
та синеглазая богиня (кажется, с романо-германского),
конечно, где-нибудь под утро щедро поощрит тебя за
остроту мысли и глубину суждений.
Мы жили Трифоновым и Айтматовым, Ирвином Шоу
и Ирвингом Стоуном. Получали по капле. Но в этом
тоже была своя прелесть. «Мартовские иды» – были
праздником, «Вечер в Византии» – следующим. Этих
Праздников набиралось на целое Счастье. И плевали
мы на то, что вчера в Кремле Леонид Ильич принял
японского посла за французского и имел с ним долгую
плодотворную беседу. Это было в другой, параллельной
реальности. Там были фильмы, которые мы не
смотрели, газеты, которых мы не читали, политические
обозреватели, которых мы презирали. Ни один из них
не покончил с собой после перестройки.
На первом курсе, чуть ли не в первый день в
аудиторию вошла девушка. Она была чуть постарше
нас. Представилась. Кажется, ее фамилия была
Турабекова. Сказала, что будет вести у нас курс
античной литературы. Ее красота и была античной.
Видимо, профессия наложила свой неповторимый
отпечаток. Но заявление о древних греках мы
восприняли, как покушение на наши гражданские
свободы. Мне «Альтиста Данилова» на два дня дали,
а тут она со своими глупостями. Ну, какое мне дело
до этого мелкого воришки Прометея или царя Эдипа,
у которого и комплексов-то, оказывается, никаких не
было. Ну, не узнал бедняга мать родную. В те далекие
времена и не такое случалось.
Но впереди был экзамен. Поэтому на лекции нужно
было ходить, что-то слушать и даже иногда записывать.
И случилось чудо! Перед нами вдруг начал открываться
совершенно новый, неизвестный нам мир. Вместе с этой
совсем еще юной девочкой мы уносились в неведомые
дали и качались на волнах в той самой лодке, везущей
в Авлиду бедную Ифигению, чтобы прирезать на
потеху богам. Мы переживали за несчастного Ореста
и, наконец, узнали, что же имел в виду Высоцкий, когда
его «безумная девица кричала «ясно вижу Трою павшей
в прах». Мы скептически относились к Аристофану, но
юная преподавательница сумела найти в нем нечто,
вызвавшее у нас подобие улыбки. Она чувствовала
наш интерес и увлекалась сама. И лекции были уже не
только об истоках литературы, но и об истоках театра,
истоках демократии, его породившей. И мы слушала,
слушали… И высказывались. И понимали, что наше
мнение интересно, что с нами спорят, как со
▶ ▶
www.russiantown.com