№20 «Любовь», журнал — ИМЕННО. май-июнь 2020 | Page 51

— ИСКУСНО.
спектакли. Сейчас я не всегда с ним согласна,
и, да простит он меня, мне не всегда
нравится. Но он оказал колоссальное
влияние на то, каким я вижу театр. И как
бы я не хотела уйти в безумную современщину,
маленький Григорий Михайлович
внутри меня говорит: «Давай вставим песню
Булата Окуджавы?». Это не выбить никакими
палками, да я и не хочу.
Есть потрясающий режиссёр Римас
Туминас в Вахтанговском театре. Я ни на
одном спектакле в мире не испытывала
таких чувств, как на его «Царе Эдипе»,
«Евгении Онегине», «Дяде Ване». Это
какой-то космический режиссёрский дар,
неимоверные находки. Евгения Онегина
я смотрела три раза вживую и в записи
раз сто, и я каждый раз не понимаю, как
это могло прийти ему в голову — то, как
он работает с актёрами, то, что они у него
делают в спектакле. Они на сцене воплощают
и не свои мысли, и не мысли героев,
а как будто какую-то глобальную мысль,
сотканную из всего, что написал автор, и
Туминас здесь, и харизма актёра как человека
остаётся в спектакле, не ломается.
Это очень круто, потому что мощные
режиссёры часто ломают актёров. Он для
меня эталон мастерства.
Из киношного мира я не могу отречься
от Андрея Тарковского, он мой внутренний
цензор. Я очень много читала дневников,
интервью о том, как он воспринимает
искусство и свою работу. Насколько
он отдаётся этому, насколько не терпит
никакой фальши. Каждый раз, когда у
меня есть соблазн сделать что-нибудь «и
так сойдёт», маленький усатый Тарковский
внутри меня, который стоит рядом с
Григорием Михайловичем, говорит: «Нет!
С ума сошла, что ли? Ну-ка села и сделала
нормально!». И приходится делать нормально.
Русский психологический театр —
очень иерархичный, в нём есть режиссёр,
который главный, и даже может быть
жестоким, как вы говорили. А сейчас
популярность набирает горизонтальный
театр, в котором собирается команда
и всё делает сообща. Вам какая схема
ближе?
Мне кажется, что это всё равно один и тот
же театр, просто разный режиссёрский
метод. Я работаю в команде, но я при этом
главная. Актёры могут со мной спорить,
и если они доносят до меня какую-то
мысль, и я понимаю, что это круто, мы
делаем так, как они хотят. Но негласно за
мной остаётся последнее слово. Если режиссёр
самодур и он при этом плохой режиссёр
— это проблема.
Не обязательно самодур, но есть,
например, Додин, и у него всё очень
жёстко…
Много кто так работает. Вот Богомолов,
например, просит ничего ему не предлагать.
Он просто поставил, сказал, что
делать — делай. Мне это не близко, хотя
у Богомолова при этом получаются прекрасные
спектакли. Всё зависит от темперамента
и от самого человека. Он такой,
у него в голове есть чёткая мысль, заранее
сформированная и непоколебимая.
А я когда прихожу на репетицию, у меня
есть понятие общей идеи, я знаю, что
я хочу получить на выходе, но не всегда
вижу, как. И для меня самым большим
и важным открытием было то, что это нормально
— не знать. Мне казалось, что
я какой-то супер ущербный режиссёр, что
я прихожу на репетицию и не знаю, как
построить актёров. А потом я поняла, что
и ладно. По-моему, с Волкостреловым
я видела интервью, в котором он сказал,
что приходит и говорит: «Я не знаю».
Мне нравится сказать: «Ребята, мы должны
прийти вот к этому, давайте поговорим».
И они выдают какие-то свои мысли.
Спектакль «Голос» получился настолько
личным… Все наши репетиции были как
сеансы групповой психотерапии, потому
что каждый в персонажа вкладывал свою
подростковую историю. И я понимала, что
не имею права вклиниваться в область их
чувств, потому что это несправедливо, это
не моё.
В общем, мне кажется, что я сочетаю две
эти грани. Есть ситуации, когда я настолько
уверена в том, чего хочу, что даже если
актёру некомфортно — мы всё равно делаем
так. Но это очень редко. В «Голосе»
есть одна такая сцена — разговор родителей,
который вспоминает Саша. Мы долго
спорили на эту тему. Актёрам хотелось,
чтобы это было что-то актёрское — нарисованные
человечки, например. А я знала,
что вообще ничего не должно быть, это
у неё в голове, нет никаких папы и мамы,
— И. /
51